Любовь и сон
Шрифт:
По поводу остатка вечера Аксель поведал (слегка запинаясь и подставляя стакан), что недавно в округе открылись удивительные новые клубы, в последние месяцы. Слыхал ли о них Пирс? Аксель рассмеялся: каких только вывертов не бывает. В ковбойской сбруе и с ног до головы в коже, сказал он, самые что ни на есть гистрионические [161] затеи, всё напоказ, всё. Он упомянул остров Тиберия, Капри, а также двор Гелиогабала. [162] Хотя, должен был признать Аксель, есть молодые люди очень недурственные. Одно из этих заведений находится в двух шагах, «Седьмой круг», — Пирс наверняка понял намек. [163]
161
Гистрионический — здесь: «актерский». В Древнем Риме гистрионы (лат. histrio, от этрусского ister) — актеры из рабов или вольноотпущенников,
162
Он упомянул остров Тиберия, Капри, а также двор Гелиогабала. — О разврате Тиберия (42 до н. э. — 37 н. э., император с 14 н. э.) на Капри см. «Жизнь двенадцати цезарей» Светония (кн. III, 40–45). Гелиогабал (204–222, император с 218) за три с половиной года превзошел в этом отношении Тиберия и не только его.
163
«Седьмой круг» — Пирс наверняка понял намек. — В седьмом круге Дантова ада обретаются насильники; Аксель говорит о его третьем поясе, предназначенном для содомитов.
— Аксель, неужели ты захаживаешь в подобные места? Аксель изобразил на физиономии лукавое негодование. Это просто явление такое. Аксель думал, Пирс заинтересуется, ему ведь ничто человеческое не чуждо, верно? Конечно, об участии речь не идет, многие просто смотрят.
— Держись рядом со мной, вот и все, — сказал Аксель. — Как Вергилий с Данте. Может, узнаешь что-нибудь новенькое.
Пирс отказался. У него не было особой охоты наблюдать чьи-то непонятные вожделения. Прекрасно, конечно, что Аксель приобщается к новым или самоновейшим развлечениям, но не лучше ли было бы застать его в прежнем, несколько подавленном, виноватом настроении, как в тот раз, когда Пирс впервые прибыл из Ноута: тогда приключения Акселя (в которых он ночью отчитался Пирсу, а может, и собственной душе) представляли собой необычные драмы, осложненные трагической нуждой, а не дешевый ширпотреб.
— Я тут позвонить собираюсь, — сказал Пирс. — Навестить кое-кого.
— Кого?
Вид у Акселя сделался одновременно обиженный и удрученный; Пирс полагал, что подобную мину не всякий жрец Мельпомены (как выразился бы Аксель) сумеет изобразить.
— Женщину. На окраине города.
— Ту самую. Цыганку.
— Отчасти цыганку. Да.
— Не забываешь старую любовь? Ох, Пирс.
— Наверное. — Пирс стал искать в карманах десятицентовик. — На свой манер.
— Я любил тебя, Цинара, на свой лишь лад, — пропел Аксель, живо перейдя на томный тон в духе fin-de-si`ecle. [164] — С толпою розы я бросал к твоим ногам.
164
Конец века, декаданс (фр.).
— Хранил тебе я верность, вот как там говорилось. Я на минутку.
— Non sum qualis eram. Я не таков уже, как был в златые дни Цинары, — продолжал Аксель, которого было уже не остановить; разыскивая телефон. Пирс слышал за спиной его голос. — Я многое забыл, Цинара! И, ветром сметены… [165]
Он нашел телефонный номер, записанный ее рукой внутри картонной упаковки для спичек, ее семерка с перечеркнутым вертикальным штрихом, где она такому научилась. Пирс прихватил его из Дальвида, хотя решительно не собирался им пользоваться, да и не воспользовался бы, если б не вторая бутылка вина.
165
Я любил тебя, Цинара, на свой лишь лад… Я многое забыл, Цинара! И, ветром сметены… — Из стихотворения английского поэта Эрнеста Доусона (1867–1900) «Non sum qualis eram bonae sub regno Cynarae» («Я не тот, что под игом был у Цинары моей кроткой», 1896). Заглавие, часть которого Аксель тут же цитирует, взято из первой оды четвертой книги Горация:
Ты, Венера, через долгий срокВновь войну начала? Сжалься, прошу, прошу!Я не тот, что под игом былУ Цинары моей кроткой!Полустишие «Цинары» — «унесенные ветром [розы]…» («И, ветром сметены…») — стало заглавием романа Маргарет Митчелл.
— Всю ночь у сердца моего ее сердечко билось. В объятиях любви и сна всю ночь она лежала. О боже.
Мартовским днем, окончательно прощаясь с Нью-Йорком, Пирс преклонил колени в опустевшей квартире и с нелепой торжественностью принес обет: в своей новой жизни он не станет больше расточать энергию сердца (не говоря уже о деньгах и времени) на безнадежную и губительную погоню за любовью. Больше никогда.
Одни рождаются скопцами, других скопцами делают; [166] Пирс избрал безбрачие ради того, чтобы выжить. Любовь едва не убила его, и, пробудившись в предрассветной мгле, он решил, что употребит немногие оставшиеся силы на устройство жизни для себя одного. Он был hors de combat, [167]
166
Одни рождаются скопцами, других скопцами делают… — Ср.: «…ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного» (Мф. 19:12). Англоязычному читателю памятны и слова шекспировского Мальволио: «…Одни велики по рождению, другие добиваются величия, а иным оно подбрасывается» («Двенадцатая ночь», акт V, сц. 1, пер. Д. Самойлова).
167
Вне битвы, выбыл из строя (фр.).
Она (единственная женщина, которая вынудила Пирса принести ту безнадежную клятву: Пирс никогда не был донжуаном, хотя и пытался бросать розы вместе с толпою) обитала в квартирке на окраине, куда перебралась из Пирсовой башни стали и стекла; это было, как он понял, ветхозаветное жилье, [168] в последнем неперестроенном здании среди шикарного квартала, и сдавалось оно практически даром. Он никогда там не был, но представлял себе эту квартиру в подробностях, здесь протекла немалая часть жизни, прожитой его воображением.
168
…ветхозаветное жилье… — Подобно тому, как дом Джорджа Мауса в «Маленьком, большом» именовался «Ветхозаветной Фермой».
— Ах, как тоскливо мне жилось вдали от прежней страсти, — декламировал Аксель со слезами в голосе. — С какою жаждой вспоминал уста моей любимой.
Не иначе, там горят свечи в причудливых подсвечниках (электричеством она не пользуется: на аванс нет денег, а попадать в официальные бумаги избегает — привычка, оставшаяся с того времени, когда она вела мелкую торговлю кокаином, хотя, насколько ему было известно, это занятие она оставила). Вместо кровати — кусок пенопласта на убогом каркасе, найденном где-то на улице; сверху, правда, надет чехол из выцветшей узорчатой материи и навалена гора сувенирных атласных подушек с розовыми закатами над голубыми озерами и зелеными соснами. Стены, наверное, тоже завешены тканью. И повсюду предметы, которые она ухватывала на распродажах и в лавках, где торговали старьем, а потом выгодно перепродавала: рекламные куколки и декоративная бижутерия, шарфы, игрушки, статуэтки мультипликационных персонажей, сувенирчики с сомнительных вечеринок, пластмассовые черепашьи панцири, открытки — «мелочевка», как выражаются торговцы; из них составлены недолговечные искусные комбинации, картины, миниатюрные диорамы, по виду случайные, а на самом деле сконструированные столь же сознательно, как современные романы. Там должны быть (Пирс помнил ее туалетный столик с этим подбором вещичек, хотя сейчас он вряд ли сохранился) цыганка-курильщица на расписном подносе для коктейлей, предлагающая то ли пачку сигарет, то ли себя, то ли и то и другое; мундштук ювелирной работы на подносе, а также кольцо с отравой, Эйфелева башня и Эмпайр-стейт-билдинг из посудного чугуна; гипсовый сфинкс, которого она выкрасила в белое, с нарумяненными щеками и кошачьими глазами, розовыми коготками и карминовым, как у уличной девки, ртом, а вокруг шеи — золотые часики на ремешке.
Пирс заставил телефон долго звонить в этом воображаемом месте, звонить и звонить, когда уже стало ясно, что дома никого нет; и даже когда он повесил трубку, в ушах его продолжались звонки.
Далеко за полночь, но задолго до рассвета Пирс пробудился внезапно в своей старой спальне в Бруклине. Вино, возможно, однако первым, о чем он подумал, была Джулия Розенгартен и то, что он ей предложил. Его донимала совесть: словно соблазнитель, он наобещал ей лишнего, и она поверила или, хуже того, на самом деле не поверила и не поверит, пока он не выполнит обещанного.
Он повернулся на другой бок в тесной кровати, из которой давно вырос, и закрыл глаза, но вскоре открыл их снова и вернулся в прежнее положение.
Почему ему вздумалось навязывать времени этот образ? А ведь он навязывал. Разве нет?
В соседней комнате раздавался классический затяжной храп из кинокомедий: эти хрюки и свисты издавал его отец. В окне пыхтел старый кондиционер, но воздух был спертый и запах дома тот же, что в детстве. Наконец Пирс встал и распахнул раму.
Повеяло теплом и уличным духом; напротив возвышались новые многоквартирные громадины и офисные башни, где все еще светились окна после ночного бдения. Новое уличное освещение в футуристическом стиле. Со времен его детства Бруклин сильно обновился, но былую свежесть утратил и выглядел теперь старым и потертым. Так казалось.
Старый преподаватель и наставник Пирса, Фрэнк Уокер Барр, написал как-то целую книгу («Тело Времени»), где было показано, что люди всегда полагали время имеющим некий образ. Может, в эти дни и в этот век (писал Барр) большинство из нас способно воспринимать время только в простом геометрическом образе: гигантский галстук-бабочка с бесконечно малым узлом, текущим моментом, где мы и стоим, а впереди и позади распахиваются в бесконечность прошлое и будущее. Но в другие периоды бытовали и иные представления, определявшие не только то, как люди мыслили себе историю, но и то, что с ними происходило: Кортес прибывает в Мексику именно тогда, когда старый Век (мексиканцы в этом уверены) клонится к упадку и слабеет, а на пороге стоит новый Век.