Любовь, или Пускай смеются дети (сборник)

Метлицкая Мария

— И дает чек «дахуй», [14] а в комплекте «энерджестик», и вместо «пудэля» — два «гипперфука».

— Трансмедитация в пике… и тут мен с двумя «супердяками» в комплекте.

— Нет, в потенциале — двойной «Анцис», чистейший продукт без галлюциногенных добавок. «Энерджестик» плюс усиленные медитации — полное восстановление эрекции.

Да: все они, присутствующие здесь, несомненно, объединены были некоей общей идеей, делом жизни. Делом с большой буквы, за пределы жизни, возможно, и выходящим…

14

Чек

«дахуй» — отложенный чек.

«А взор ее так много обеща-ает!..»

Не умолкая ни на минуту, играла музыка — задорный ансамблик из гитариста, скрипача, саксофониста и молоденькой певицы исполнял попеременно популярные израильские и советские песни. Что, как это ни странно, почти одно и то же. Поэтому переход от одной песни к другой ощущался органичным ее продолжением. (Да-да, старые сплетни: у Дунаевского, мол, то ли дядя, то ли двоюродный дедушка был кантором, и с детства затверженные мелодии псалмов и народных песен известный советский композитор орнаментировал и преобразил, обогатив тем самым сокровищницу советской культуры. Какие-нибудь братья Покрассы тоже ведь в детстве в хедер бегали. «Мы красные кавалеристы, и про нас…» Но это — к слову.)

Что же касается таких известных песен, как «Синенький скромный платочек» или «Только глянет над Москвою утро вешнее» — слова их давно переведены на иврит, и любой израильтянин будет страшно удивлен, если вы заявите на эти, знакомые ему с детства, мелодии первородные права.

Так что, музыка играла, певица пела, народ толпился и оживленно готовился пугать раввинов дикими криками «горько».

Однако молодые все не шли. Посреди зала, окруженная низким веревочным, на столбиках, ограждением, стояла готовая хупа — четыре высоких шеста с бархатным расшитым балдахином. Распорядитель и официанты время от времени знаками отгоняли публику от этого, столь уже здесь привычного сооружения.

Да что они — за диких нас держат? — возмущался кое-кто. — Что мы — на свадьбах здесь не бывали?

— Сюрприз! — объяснял распорядитель. — Вас ждет сюрприз!

Этот высокий представительный мужчина (тучное дамское туловище на длинных ногах бывшего спортсмена)… а, между прочим, ведь это Миша, да-да, Миша, в прошлом — актер Новочеркасского ТЮЗа, в славном настоящем — один из столпов таинственной организации распространителей продукта «Группенкайф».

Он прохаживался по залу, волоча за собой провод от микрофона, то переступая через него, то умело и ловко позмеивая провод по полу, как юная гимнастка в «упражнении с лентой». Торжественно приставал то к одной группе гостей, то к другой, веля им чувствовать себя как дома, наливать себе что душа пожелает, и — терпение, чуточку терпения… Вы увидите сегодня такое!

Вместе с тем он немедленно включался в нерусские разговоры с мелькающими в них «анцисами», «супердяками» и двойными «пудэлями» и даже вставлял что-нибудь, вроде: «В паблисити с „пудэлем“ аккуратнее. В нем закодирована исходная цепочка». Или попросту:

«Боря, к йом ришону — две тысячи комплектов».

Постепенно выяснялось, что и гости, и родители новобрачных, и распорядитель, и даже ансамбль (музыкальный перпетуум-мобиле) — словом, все присутствующие — тем или иным образом причастны к делу распространения (воспевания и увековечения) великого продукта «Группенкайф», который, кстати, меньше всего напоминал продукт.

А у стойки со спиртными напитками стоял низовой потребитель продукта — Танька Голая. Ее обнаженные плечи тускло отсвечивали, как инкрустированный перламутром театральный бинокль — любимая игрушка Мишиного детства, дядин трофей, привезенный из Берлина в 46-м.

В его душе затеплилась тихая грусть, и все-таки, безотчетно, ему почему-то захотелось прикрыть салфеткой эти голые плечи.

К тому же не Бог весть как сшитый сарафан то и дело сползал с левой Танькиной груди, и она, оживленно беседуя, забывала этот косой лиф подтянуть вверх.

Вот что было непостижимо: никто из мужчин — от интеллектуалов квартала «Русский стан» до дюжих, с бычьими шеями распространителей «Группенкайфа», похожих на бабелевских налетчиков с Молдаванки, — никто не посягал на эту святую наготу. Как не посягнет на наготу ребенка ни один нормальный человек. Наоборот — постоянная беспечная Танькина нагота вызывала в них обеспокоенность ее здоровьем и отеческое желание укутать потеплее эту, не по сезону раздетую, девочку.

— Ну, — спросил Миша, — как дела?

— Кайф! — сияя, отвечала Танька Голая.

— Продукт принимаешь?

Она оттопырила большой палец.

— Медитируешь вовремя?

Танька закатила глаза и полетно замахала руками. При этом безлямочный лиф ее сарафана сполз с обеих полных грудей.

— Улучшение чувствуешь? — строго спросил Миша, рассматривая носки своих мексиканских туфель на каблуках (такие туфли идеально подходили к образу сутенера из «Розового квартала».)

— Еще бы!

— Ну вот, — сказал Миша. — Пришло время. На нашей стороне вся дискриминируемая русская община.

Есть люди в России, заинтересованные нам помочь. Будем сколачивать партию. Для этого и собрались.

— Как? — удивилась Танька Голая, переступая длинными красивыми ногами. — А свадьба? Фиктивная?

— Почему — фиктивная? — усмехнулся Миша. — Свадьба — само собой. Мы — за продолжение рода потребителей «Группенкайфа». Но партия — это назревшая необходимость. Мы можем получить до восьми мандатов в кнессете. Сколько можно терпеть? До каких пор?

— Мишка, а знаешь, у нас в театре, где я билетершей работала, был один актер, экстрасенс. Страшный алкоголик. У него в гримуборной на стене рядом с зеркалом были отметки — градусы. Он приставлял стакан и отмерял: перед первым актом можно было выпить 50 граммов, после первого — еще пятьдесят, после второго — сто…

— К чему ты это сейчас?

— А он головную боль лечил, когда пьяный не был. От его ладони такой жар исходил — ужас!

— Ну? — строго спросил Миша. — А при чем тут «Группенкайф»?

— Ни при чем, — улыбаясь и почесывая над грудью розовый гофрированный след от резинки лифа, проговорила Танька Голая. — Просто вспомнила. Он у себя дома батареи парового отопления красил почему-то «золотой» и «серебряной» краской.

— Тебе не холодно? — перебил ее Миша. — Смотри, простудишься!