Любовь к ближнему
Шрифт:
– На иврите святая и блудница обозначаются почти одним и тем же словом: кадош и кадеш. Восходит это к общему корню, значащему «разделение». Святой и блудница отделяют себя от сообщества людей, чтобы спасать их, каждый по-своему.
На помощь ей приходила лингвистика, она заставляла нас с готовностью помогать ближнему, даже если наше милосердие походило на распутство. Дора превратилась в героиню блуда. Теперь она практиковала безграничную любовь к ближнему. Раньше она возражала мне: когда любишь все, то теряешь вкус к настоящей любви. Теперь она говорила мне: не хотеть любить все – значит не любить ничего. Она вернула мне вкус к удовольствию: мой член, этот пляшущий дракончик, снова поднимал головку при каждом вызове и ревностно отдавал должное всем моим ангелам, и здоровенным, и истощенным. Я воспламенялся даже при виде старых кляч. Свою ревность я заключил в жирные скобки, уверенный, что в конечном счете Дора отдает предпочтение мне, что мы, принадлежа всем, не перестаем быть вместе. Мы с ней образовывали одно двуполое тело, мы были как две губы одного рта, и все, что восхищало одного, очаровывало другого. Мы приступали к делу друг за другом: я звал ее для завершения обработки некоторых «фей», ценивших женщин, и сам помогал ей с некоторыми «женихами», которых не отталкивала мужская анатомия. Пары приглашали нас на интимные вечера, на поздние трапезы, на групповые собрания с десятью – пятнадцатью участниками. Во французском среднем классе вошел в моду обмен парами, превратившийся в супружескую терапию и средство избавления от скуки. Некий снобизм принуждал каждого стажироваться, то есть приобретать опыт на таких собраниях, где избавлялись от разочарования путем движения,
Труды праведные
Однажды мы вдвоем отправились в служебную командировку. Некая мать семейства вызвала нас в Версаль, на левый берег Сены, для оказания услуг специфического свойства. Этот контракт заключила Дора, проявившая такт настоящего полномочного посла. У мадам Лесюэр имелись дети-близнецы, сын и дочь, страдавшие ожирением генетического происхождения. Они не могли сдвинуться с места, обитали на втором этаже, не вставали с постели; когда один из них заболевал, требовалась высокая пожарная лестница, чтобы спустить больного вниз для доставки в больницу. Семья Лесюэр жила в миленьком домике из белого и красного кирпича с зелеными решетчатыми ставнями, с карабкающимися по стенам дикими розами, с колокольчиком над дверью, обладавшим неожиданно серьезным голосом. Сад с яблонями и грушами уродовала гигантская параболическая антенна, похожая на вогнутую крышку помойного бака, благодаря которой дети смотрели сотни телеканалов на разных языках. Светильники в гостиной походили на увядшие цветы – такое впечатление создавали абажуры с фестонами и тусклые лампочки. Мамаша, миниатюрная дама средних лет, вдова архитектора, была вызывающе печальна. Она не понимала, почему природа сыграла с ней такую жестокую шутку: как она, такая худышка, умудрилась произвести на свет этих мастодонтов по двести двадцать кило каждый? Она грешила на гормональное нарушение, каковое инкриминировала покойному и потому не способному оправдаться супругу, в подтверждение чего показала нам пожелтевшую фотографию свекрови, не страдавшей худобой. Ее совесть не знала покоя из-за дум о наследственности, благодаря чему ее неприязнь к отпрыскам проявлялась не так остро. Она поблагодарила нас за готовность помочь и выразила надежду, что нас не приведут в ужас «ребятишки», как она выразилась. Сама она собиралась уйти, предоставив дом в наше распоряжение, чтобы не беспокоить нас. Деньги ждали на кухонном столе, в конверте. В случае если мы откажемся, испугавшись «малышей», она не будет в обиде. Прежде чем позвонить нам, она колебалась, раньше она к услугам такого свойства не прибегала. Нам ей настоятельно рекомендовали, но потребовалась настойчивость самих близнецов – им было уже как-никак по двадцать пять лет, – чтобы она решилась. Эти чудовища вдобавок ко всему были похотливы.
Поль и Лорен возлежали в смежных голубых комнатах, закрывающихся одной двойной дверью, на широких низких, почти на уровне пола, кроватях, укрепленных железобетоном. Каждое утро к ним наведывалась сиделка, занимавшаяся их туалетом и одеванием, но их неуместные замашки и намеки отпугнули уже не одну помощницу. Мать не справлялась в одиночку с этим неблагодарным занятием. При виде их я с трудом поборол тошноту. Они оказались не просто жирными, как мой брат Леон, и не просто громадинами: они растекались, как горы сала, походили на две лужи человечьей плоти размером с бассейны. В их случае природа отбросила всякую умеренность. Я теряюсь в догадках, какой эндокринный взрыв вызвал к жизни эти рыхлые менгиры. Жировые наслоения уродовали их лица – два одинаковых отека, два органических катаклизма. Отличить сестру от брата позволяли две косы и нарумяненные щеки; груди отличительным признаком служить не могли, ибо присутствовали и у брата. Одеты они были одинаково: в белые ночные сорочки размером с простыни, способные послужить саванами целому пансионату. Эти лежачие близнецы принадлежали к какому-то третьему полу, вернее сказать, представляли собой бесполую ветвь человечества, близкую к детям. Я мысленно сравнил их с грудными младенцами, накачанными гелием: они не выросли, а раздулись до невероятных размеров. Глядя на них, я понял, какой ужас обуял жителей Помпеи, когда Везувий выплюнул на них огненное содержимое своих внутренностей: в этих сладострастных китах было что-то вулканическое, при виде их рождалась мысль о нескончаемой лавине. Я был близок к тому, чтобы потуже связать их, как колбасу, а потом мелко порезать, чтобы положить конец этому невыносимому зрелищу. Слово «доброта» обретало здесь всю полноту своего смысла. Лично я ни за что не сумел бы взволновать этих расплывшихся мамонтов, но Дора подбодрила меня, пообещав взять большую часть задачи на себя. Мы начали с парня, говорившего высоким фальцетом, не претерпевшим ломки. Он попросил меня выйти, мое присутствие его смущало. Глазки нашего клиента улыбались мне из пухлых глубин и одновременно умоляли удалиться, хотя я мог бы пригодиться для извлечения его члена из бесчисленных отечных складок – самому ему сделать это было затруднительно. Меня ждала сестра, неуклюже принявшая позу одалиски. Взгляд ее был призывен, в нем горела плененная душа, читалось желание, страх, стыд. Я повел с ней непринужденный разговор, за что был удостоен пухлой ручки и разрешения ее облобызать. Я колебался, не зная, как приступить к делу, и страшась момента, когда она разденется. Я имел дело с водопадом подушечек и бугорков, скрывавших изгибы и отверстия. Лорен приходилось то и дело собирать себя, бороться с растеканием, возвращать на место то одну, то другую часть самой себя, подобно невесте, подбирающей свой шлейф. Она задрала свою ночную сорочку и позволила мне вдоволь на нее наглядеться, чтобы мое потрясение не было слишком жестоким. На протяжении долгих минут я любовался этой хаотической географией: груди почти не были заметны, затмеваемые окрестными отложениями, однако потерять их из вида не позволяли ореолы сосков размером с блюдца, даже с тарелки. Обнаружил я и сами соски, два орешка, которые я стал по очереди брать в рот из профессиональной добросовестности, а также для лучшей ориентировки. Я бы не возражал воткнуть кое-где, как на школьной карте, флажки. Вместо обычных равнин, возвышенностей, оврагов я очутился в пропасти между двух гипертрофированных желез, раскинутых с каким-то анархическим пренебрежением, потом покатился по шершавым рулонам кожи, по плотным слоям слежавшегося жира. Пейзаж после пурги, дряблый катаклизм. Ягодицы – и те утратили природную округлость, их усеивали какие-то мебельные завитки: кожа, бессильная сдержать напор изнутри, покрылась трещинами разной глубины и извилистости. Лоно было невидимым и недоступным обычными путями. Как ни задирала Лорен сорочку, вся эта суматоха ничего не давала. Представшие взору объемы превосходили мое понимание, мое чувство меры было посрамлено. Я занимался локальной топографической съемкой, пуская в ход самый чувствительный инструментарий – собственные руки. Так были открыты основные элементы местности. Существовало два варианта подхода к партнерше: как к магме, которая оставит от меня мокрое место, если я окажусь под ней, или как к континенту с замысловатой географией, по которому я мог бы кочевать, как мне вздумается, однако для этого надо было освоить новое восприятие пространства. Лорен напоминала мне морских млекопитающих, тюленей или ламантинов, которые, оказавшись по случайности на суше, неуклюжими движениями торопятся назад к морю, спасаясь от преследования. Она принадлежала к другому классу существ, мы были разными видами, пытавшимися войти в контакт, придумать общий язык.
Такой подход оказался спасительным. Скоро я приручил эту колеблющуюся массу, распробовал всю прелесть этого студенистого нагромождения. Где-то там, за холмами, я представил красную расселину и решился отправиться на ее поиски. Кожа Лорен, мягкая на груди, в других местах, где ей приходилось тереться об иные поверхности, имела консистенцию папье-маше. Недаром ночной столик и все полки были заставлены бесчисленными пузырьками с тальком и кремом, с помощью которых борются с опрелостями у грудных детей. Женщина-гора добросовестно сотрудничала со мной, указывая путь, направляя мои пальцы. Нарастающее пыхтение кузнечных мехов сопровождало мое приближение к Святому Граалю среди разведенных чудовищных столбов – ее ножищ. С трудом оторвав одну ляжку от другой, я увидел, наконец, скудный островок растительности, странно смотревшийся в этой сальной тундре. Но дотянуться до него было невозможно, со всех сторон на меня накатывались волны жира, грозя затоплением. Я бултыхался в этой женщине, как в океане, меня уносило в сторону сильными течениями, я сопротивлялся отливам, боролся с приливами. Я тонул, выныривал, снова нырял, опьяненный, побежденный этой неохватностью, из глубин которой изливались обильные воды, вызванные не то наслаждением, не то прорывом дамбы. Казалось, напором выбило затычку, и Лорен превратилась в женщину-фонтан. Я уподобился насекомому на спине у кита, которого может смыть обильной испариной.
Это было – как правильнее сказать? – и странно, и прекрасно. Неожиданно для себя я пришел в страшное возбуждение, но сугубо умственного свойства. Я тоже разделся и позволил Лорен трогать меня, гладить, брать мой мужской орган себе в рот. Ее неопытность и неуклюжесть волновали сильнее умения женщины, прошедшей огонь и воду. Оказавшаяся рядом Дора воскликнула:
– Себастьян, Лорен, вы великолепны, вы боги!
Она тоже принялась целовать ее, теребить, щипать, ласкать ее соски. Лорен распалялась, ее сотрясали толчки, она дрожала, как гора студня. Толстуха стонала, кричала, ее нежный голос был подобен пению сирен, манящему в ночи моряков, подплывших к гибельным рифам. В моем воображении теснились водные образы, перед мысленным взором спаривались океанские монстры, гигантские осьминоги на головокружительных глубинах оплетали друг друга щупальцами. Она проявляла грациозность, которая при ее неподъемной тяжести не могла не изумлять. Доре была предоставлена честь первой пробиться к ее лону, к маленькому, как у девочки, алому кораллу, который я увидел на считаные секунды, прежде чем его снова скрыли тяжкие складки. Самые тучные – воплощение целомудрия, ведь полнота скрывает их наготу. Увязнув по самые плечи, напрягая все силы, моя возлюбленная обрабатывала языком Лорен, ляжки которой я усилием атлета, держащего колонны храма, пытался сохранить в разведенном состоянии. Наша хозяйка предпочла бы традиционное проникновение, но угол, под которым могли раскрыться ее ляжки, и сами их чудовищные размеры делали это осуществимым разве что при содействии бригады грузчиков. Пришлось прибегнуть к здоровенному вибромассажеру, издававшему нежное кошачье урчание. Процедура затянулась на долгие часы, так как Лорен вошла во вкус и пресыщение никак не наступало. Гладиаторская битва забрала у меня все силы, мой член лежал на щеке у женщины-горы, как большое мокрое насекомое. От счастья она бурно всхлипывала. Каждый всхлип, зарождаясь у нее под веками, завершался, как волна, где-то между ляжками и коленями, вынося наружу соль и радость. В четырех стенах свершилось преображение медузы во вместилище любви. Из соседней комнаты, дверь в которую оставалась распахнутой, Поль во всех подробностях, жадно наблюдал за тем, как мы покрываем его сестру. Доре пришлось еще раз побывать у него, чтобы утолить его вновь пробудившийся аппетит; после первого раза она повязала на его фаллос золотую ленточку, чтобы обозначить его местоположение, не дав снова утонуть в животе. Когда он кончил, издав душераздирающий крик, дом заходил ходуном, весь город Версаль, боюсь, испытал нешуточный толчок. В разыгравшемся таинстве все четверо претерпели преображение.
Когда пришло время расставания, за окнами уже смеркалось. Лорен и ее брат лили слезы на своих смятых простынях, среди изрытых подушек, от их бесформенных тел исходил сильный морской дух. Внизу мадам Лесюэр, вернувшаяся из кино – она пересматривала «Восемьдесят тысяч лье под водой», – смирно ждала нас, сидя на кухонном табурете, готовая терпеть бесстыдство своих отпрысков. Мне было любопытно, слышала ли она громогласный вопль своего сына. Она угостила нас горячим шоколадом и лимонным тортом, было уже восемь часов вечера. Дора, впав в лирическое настроение, не жалела похвал «ребятишкам» и не скрывала сущность нашего с ней апостольского служения. При ней редко удавалось спуститься с небес на землю: ведь мы были не вульгарными торговцами сексом вразнос, а колоссами любви, призванными одаривать человечество счастьем Мадам Лесюэр, державшаяся достойно и чопорно, ответила просто: «Я молилась за вас». Поди пойми, пыталась она смягчить своей молитвой грех нашего беспутства или приближала наш успех.
– Мы тоже! – подхватила Дора. – Знаете, мадам, на пике чувственного наслаждения мы предстаем пред Господом во славе Его, празднуем акт Творения.
Хозяйка дома вздрогнула от этого утверждения и не стала продолжать беседу. Мы получили немного больше сверх обещанного вознаграждения. Близнецы что-то воодушевленно верещали у себя на втором этаже, умоляя нас задержаться. Мы взяли такси. Редко я понимал так ясно, как в тот вечер, смысл понятия «священство». Мы стали светскими святыми и, возможно, заслужим когда-нибудь канонизацию.
– Наивысшая цель существования, – говорила Дора, – это обручение истины и красоты. И пускай мир осуждает нас, считая безумцами и больными. То, что человеческий разум числит безумием, разумно пред Господом.
– Дора, – твердил я восторженно, – ты возвратила меня в мир, ты внушила вне веру в человека. Как могу я после этого вернуться в страну обыденности?
Чуть позже мы пировали в хорошем ресторане, танцевали в клубе на правом берегу. Вернулись мы на заре, пьяные от блаженства. Над нами бледнели молочные светильники фонарей. Улицы выплетались из ночи, обернутые в фиолетовое мерцание. Под эхо наших шагов, в плывущем из пекарен аромате свежих круассанов и багетов Дора грезила во весь голос: мы создадим фаланстеры [15] любви, наймем самых красивых, самых красноречивых девушек и юношей, которые будут утешать несчастных, множить богоугодные дела. Она посетит монсеньора Люстиже, главного раввина Ситрука, имама Парижской мечети и уговорит их открыть благотворительные заведения рядом с культовыми. Но, включив свет у входа в свой дом, мы прочитали на стене лестницы жирную, сделанную краской из баллончика надпись:
15
Фаланстеры– по социалистической системе Фурье, общие жилища и рабочие мастерские для фаланги, то есть для 400 семейств.
«Виржиль Кутанс и Дора Анс-Коломб – две шлюхи».
А на дверях обеих наших квартир красовалась расшифровка:
«Платная давалка, тариф от 100 евро».
Глава VIII
Большой грабеж
После нашей версальской проделки страх постоянно сжимал мне затылок, словно в него впилась когтями хищная птица. Угроза таилась повсюду, каждый прохожий мог на меня напасть, каждый подъезд выглядел ловушкой. Весь город подглядывал за мной, шептался за моей спиной. Участились анонимные телефонные звонки, но ни смена номера, ни попадание в закрытый список абонентов ничего не давали: нас тут же обнаруживали и снова начинали нам трезвонить. Ночами у нас на дверях появлялись оскорбительные надписи мелом или рисунки; нам на половики подбрасывали дохлых мышей и крыс, я выгребал из своего почтового ящика письма с изображением черепа или некрологи в связи с моей кончиной. Я читал эти творения с растущим смятением. Снимая телефонную трубку или спускаясь на улицу, я неизменно боялся худшего.
Гражданская война
Подать жалобу мы боялись, понимая, что сами балансируем на грани закона. Я так часто стирал граффити тряпкой с растворителем, что в доме начали судачить. Соседка снизу, приветливая старушка, попахивавшая прошлым и оказывавшая нам мелкие услуги, несколько раз поднималась ко мне с известием, что слышала о нас чудовищные вещи. Ведь это наверняка клевета? Усердный чиновник, вроде меня, не может быть приверженцем подобного распутства? Управляющий домом готовил собрание владельцев квартир, чтобы потребовать нашего выселения. Мы рассеивали опасения своей престарелой доброжелательницы, угощали ее чаем с пирожными. Тем не менее положение неуклонно ухудшалось. Дора не знала, как с этим быть. Она отвечала мне ласковым голосом фанатички: