Любовь к трем цукербринам
Шрифт:
А их, как ни странно, особенно много среди тех, кто не любит этот город. Я вообще заметил – кипучая ненависть к «рашке» – верное свидетельство, что у человека впереди еще много-много хмурых и неустроенных российских жизней, обычно на самом социальном дне, и ни в цитрусовом Средиземноморье, ни среди горячих эстонских парней от этого не спастись: все сбудется в точном соответствии с вокзальным анекдотом про зацепившиеся в другом городе подтяжки.
Версий грядущего неисчислимо много – и все они существуют независимо, хотя некоторые параллельные вселенные очень похожи друг на друга (даже рай и ад, куда направляются люди – это чаще всего просто тюнинг и доводка уже знакомой им базовой реальности). Наша свобода
По каждому из маршрутов мчится свой поезд реальности, везущий одну из наших теневых проекций. Вопрос заключается в том, на каком из поездов окажемся мы сами. Я говорю об этом для того, чтобы объяснить, почему нет смысла спрашивать, каким будет мир через сто, двести или триста лет. Всегда надо переспрашивать: для кого именно? Для какой из бесчисленных линий его развития, проходящих сквозь разные умы?
Комната смеха
Мы уже почти закончили с теорией – осталось два слова для самых стойких (можно пропустить их, перейдя сразу к следующей главе). Я постараюсь объяснить, почему возможные ошибки и неточности в моих рассуждениях – если они есть – ничего на самом деле не меняют.
Своя вселенная есть у креакла, своя у ватника, своя – у математика-педофила, прикованного к России-матушке ненавистью такой силы, что соседи содрогаются от издаваемых им за стеной звуков и вызывают в испуге милицию, своя – у затаившегося за другой стеной некрофила, все еще полагающего, будто его спасет тишина. У всех свои индивидуальные маршруты. И миры, по которым эти маршруты проходят, разные.
Строго говоря, у наших умов нет никакого общего будущего (если допустить, что наше отдаленное эхо – по-прежнему «мы»). Тем не менее всякий из нас способен унести с собой копии всех встреченных и воспроизвести их в новом мире.
Как такое может быть? Ведь получается, что в каждом случае возникает целая отдельная вселенная со своей историей. Не слишком ли жирно – отправлять семь миллиардов статистов ублажать каждого отдельного гражданина?
Это, конечно, звучит неправдоподобно. Но информированные люди говорят: то, что мы принимаем за себя и других – это множественные отражения изначального ума в некой комнате смеха, и сколько есть на земле людей, столько таких комнат. В каждой из них кривые зеркала отражают друг друга – но сами по себе все комнаты безлюдны, хотя посетителю и кажется, что вокруг уйма народа. Это не совсем обычная комната смеха: посетитель в ней не особо отличается от отражений. А вся человеческая наука – это аналитическая геометрия падения и отражения лучей в том специально выделенном углу, где измерения разрешены администрацией.
Если мы попытаемся записать формулу индивидуальной судьбы (или личной комнаты смеха), она будет выглядеть примерно так:
X – это то, что мы принимаем за себя, а X1, X2 и так далее – те, кого французские философы называют «другими». Формула всей суммы индивидуальных миров, из которых состоит реальность, будет выглядеть так:
Можно, наверно, нарисовать и дальнейшие уравнения, и немало. Но на самом деле совершенно неважно, что будет происходить внутри скобок, как икс связан с игреком и сколько там разных пузатых членов – потому что все комнаты смеха помножены на ноль. И весь наш нанопузырек тоже. Увы, друзья, увы.
Именно поэтому поезда могут как угодно давить бабочек, и наоборот. Даже если связь времен порвется, ничего страшного не произойдет. Эту тайну не узнает никто за пределами скобок, заранее и избыточно умноженных на ноль.
Нас пытаются успокоить, нашептывая, что мы вовсе не Х и не Y, а как раз ноль, на который все умножено. А с нулем плохого не случается. И хорошего тоже. С ним вообще ничего и никогда не может произойти.
Мало того, перерождается и путешествует по мирам именно ноль (поэтому никакого путешественника с точки зрения физики просто нет – отчего путешествие и делается возможным). Ноль одинаков в любой точке мультиверса, в любом моменте прошлого и будущего. Это и есть та самая нуль-транспортировка, о которой столько говорили шестидесятники, не понимая до конца, в чем дело.
Что ж, может кому-то вся эта мудрость и поможет. А я удовлетворюсь тем, что разложил свой сомнительный теоретический многочлен – и могу теперь продолжить повествование.
По направлению к Кеше
Так что же именно я видел, вглядываясь в будущее?
Думаю, из моего отступления понятно, как непросто это определить – легче рассказать. Та обширная и устойчивая реальность, где я обнаружил Кешин след (или его новую инкарнацию, хотя мне не особо нравится это слово), была, видимо, одной из далеких станций, к которой мчался увозящий его поезд судьбы. Но это вовсе не значило, что Кеша обязан был приехать в увиденное мною будущее. Он просто ехал туда в настоящий момент.
Я не мог просматривать любую из его будущих жизней. Это скорее напоминало настройку приемника: крутишь колесико – и слышишь треск помех, а потом шипение в динамике вдруг сменяется голосом или музыкой.
Узлы, где становилось видно что-то осмысленное, повторялись через серьезные интервалы времени. Глядеть на большинство из них было нелегко – это требовало постоянного напряжения, потому что мое внимание выходило из фокуса. Но один такой узел я видел значительно лучше других. Туда мой взгляд соскальзывал сам, и я мог подолгу следить за разворачивающимися там событиями.
Чаще всего эта станция будущего становилась мне видна, когда я скучал в своем фальшивом офисе. Бывали дни, и даже недели, когда мир надолго приходил в равновесие, и в нем не происходило никаких сбоев, требующих моего вмешательства. Тогда я мог успокоить свой ум, а потом сдвинуть надлежащим образом фокус внимания.
Я как бы вглядывался в мерцание над горизонтом настоящего и различал картины, совершенно не похожие на то, что окружало меня в действительности – но при этом осмысленные и связанные между собой. Они складывались в длинную историю, которую я понемногу записывал. Возможно, мне было проще наблюдать именно за Кешей потому, что его рабочее место находилось прямо подо мной. Я хорошо его чувствовал.
Скажу сразу, Кешиной смерти от взрыва я не видел, как не видел почти никаких деталей его будущего в этой жизни – возможно, из-за того, что наши судьбы были связаны. Точно так же, как разоблаченный Моллой Насреддином аферист, я гораздо лучше замечал далекое, чем близкое. Но я уже различал эхо Кешиной гибели – хоть и не понимал этого.
Кешина «инкарнация», которую я опишу во всех подробностях, состояла, в сущности, из искаженных и раздутых повторений его умственных привычек. Иногда они отражались в кривых зеркалах будущего довольно смешным образом. Но чаще мне было страшно.