Любовь Казановы
Шрифт:
К чему останавливаться на его знаменитом побеге из тюрьмы, в котором нет ничего общего с его любовной жизнью? После периода глубочайшего угнетения он решается на попытку бегства. Всему миру известна история замка, превращенного в эспантон, огромной дыры над кроватью, открытия тюремщика…
Это, конечно, опять Казанова, и лишний раз тут выявлены его холодная отвага, его хитрая находчивость, его ловкость Скапена, ибо, не такой аристократ, как Дон Жуан, он сам себе служит Сганарелем. Это опять Казанова, но с оттенком Монте-Кристо и, может быть, уже смутно предвидящий, опережая век, сенсацию кино.
Но это не тот
Мы найдем его снова, нашего героя, на Мюнхенской дороге по пути в Париж, куда он спешит внести свою ноту Лонги в общество из персонажей Ватто!
Можно ли вообразить себе без сердцебиения этого молодого беглеца, сменившего темницу на Париж, куда он въехал в один прекрасный день в 1757 году.
Весь город в трауре, по случаю покушения Демианса, маркиза Помпадур временно удалена из королевской опочивальни, ее врага, святоши, ставят ей всякие преграды… В воздухе носится смех Вольтера… «Красотка Бабетта» — министр иностранных дел.
Можно ли себе представить, чтобы Мариво не повстречался с Казановой, чтобы Реньяр не с него взял своего «Счастливого волокиту», можно ли подумать, что сам Ватто, несмотря на все различие между ними, на всю чахоточную ностальгию, которая чудится в его очаровательной гениальности, на всю ту разочарованность, на все предчувствия возврата, которые веют над его «Отъездами на остров любви», можно ли подумать, что Ватто, встретясь с ним как-то у Шуазеля, не припомнил его развязную смелость, когда писал своего «Равнодушного»?
Казанова в Париже! Как будто бы сама Венеция, сдвинувшись с места, отправилась в гости к Парижу XVIII века. Но Венеция — радостная, живая, замаскированная, та Венеция, которая живет в гондолах, а не агонизирует между мрачными каналами. Венеция XVII века, еще молодая, которую еще не состарили и не окутали романтизмом рыдания двадцатилетнего Мюссэ, циничного в своей надтреснутой наивности, и великий сплин Байрона, и остановившееся сердце Вагнера!
Казанова в Париже! Но как раз в Версале, у бассейнов, сверкающих стройными водяными струями, в том Версале, где еще не проходил Верлен, в Версале пышном, но молодом и счастливом, есть гондола, которой забавлялся двадцатилетний Людовик XIV, и на которую глядя издали, кардинал Мазарини, прищуривая глаза, говорил: «Да, это маленькая Венеция!»
Казанова в Париже! Какой глоток вольного воздуха! Какая эпикурейская мудрость! Какое мощное чувство жизни в этом Париже XVIII века, очаровательном всем очарованием умирающего города и зари нового мира, легкомысленном, как юный гость в розовом жилете, шитом золотом, со сверкающими перстнями, вместе с тем печально разочарованном, как Спящая Красавица, которая перед тем, как умереть, нарумянилась бы «по манере Версальских дам», по выражению Казановы, причем «прелесть этой краски состояла в той небрежности, с какой ее накладывают на щеки».
Казалось, что Париж XVIII века умирает от той самой лихорадки, которая одушевляла жизнь Казановы. Но он вероятно не замечал разницы, этот смелый соблазнитель, вся сила которого была именно в том, что он пробовал все, не давая ничему себя изменить.
Он проехал Париж, вдыхая его краем ноздрей, краем губ, краем сердца. Он заметил его грацию, легкомыслие, моды.
Меланхолия, которая тем значительнее, что она скрыта, тем глубже, что она обвеяна улыбкой, меланхолия, смешанная со смехом и со слезами, чью тайну в будущем суждено будет в минуту вдохновения открыть Мюссэ!
Но что мог бы увидеть в этом Казанова? Он так красноречиво объясняет свой проект лотереи, что идею его принимают и реализуют, и эта удача дает ему достаточный доход для того, чтобы вести в Париже, который так нравится ему, существование легкомысленное и роскошное.
Он прибавляет к списку своих побед мадмуазель де ла Мер, которая дарит его своей благосклонностью, почти не переставая верить в свою невинность… Но и она не заставляет его видеть в любви ничего другого, кроме разделенного наслаждения страсти. Она грациозна, как серна, и так красива в своем полутрауре, заставляющем казаться ее кожу еще белее!.. Не все ли равно? Почтальон не ждет… и вернее, пост-шез…. И, улыбающийся, он выдает ее замуж за дюнкирхенского негоцианта!
Казанова в Париже!.. Он присутствует при опале своего друга, мсье де Берни, с которым он когда-то в Венеции делил веселые ужины… и монахиню из Мурано! Действительно, мсье де Берни на верху славы, после того как разрушил все, что сделал кардинал Ришелье, при содействии князя Кауница, превратил былое разорение австрийского и бурбонского домов в счастливый союз, избавлявший Италию от ужасов войны, вспыхивавшей в ней каждый раз, что между этими домами начинались распри, и получил за это благодеяние кардинальскую шляпу от папы, венецианца Рецционико. Этот самый мсье де Берни впал в немилость и был отстранен от двора, только за то, что сказал королю, желавшему узнать его мнение, что он не считает принца де Субиз подходящим человеком, чтобы командовать его армиями. Как только маркиза де Помпадур узнала об этом, она заставила устранить его. Но утешение было найдено в пикантных куплетах, и новый кардинал скоро был забыт.
Казанова прибавляет, и тут мы не можем спорить с ним:
— Вот характер этой нации — живой, остроумный и любезный народ, ни своих, ни чужих несчастий не замечает, как только найден легкий секрет, как заставить его посмеяться над ними.
Так он подчеркивает. Он, которого мы в некоторых случаях можем легко счесть поверхностным, склонность нации все позволять своим забавникам и шутам и допускать, чтобы между ней и теми, кого она забывает, вырастало недружелюбие, вызванное сочинителями куплетов, только потому, что красное словцо на их счет заставило ее смеяться!
Казанова в Париже! Как-то мадам д'Юрфе вздумалось познакомиться с Жан-Жаком Руссо, и вот они отправляются к философу.
Они не ужинают с Руссо у Падоаны, но едут к нему в Монморенси, в тот маленький, но бессмертный домик на краю леса и на краю веков, кругом которого вечно будут реять лихорадочные мечты поэтов! И в своих мемуарах он отмечает просто: «Под предлогом переписки нот, работа, которую он великолепно исполнял. Ему платили вдвое против всякого другого переписчика, но он гарантировал безупречное выполнение поручения».