Любовь-морковь и третий лишний

Донцова Дарья

– Вон меня послала, – плакала Настя. – Каково, а! Теперь меня можно и вытурить! Никому я не нужна! Умер он! Как бы не так! Знаю, знаю, за Валей ушел!

Ага! Я и рот раскрыть могу! Да-да! Живы они! И они тоже способны заговорить! Вдруг вернутся детки, да к ответу родителей притянут! Один Дима…

У кумушек поотвисли челюсти, Анастасия, громко плача, снова вцепилась в палку и начала, словно безумная, подкидывать ее вверх.

Тут дверь подъезда распахнулась, выбежала Альбина прямо в халате и тапках, непричесанная, неумытая, в общем, такая, какой ее отродясь соседки не видели.

– Настенька, –

крикнула она, – иди домой!

– А-а-а, – зарыдала нянька.

– Ты меня не так поняла.

– А-а-а.

– Экая дурь тебе в голову пришла. – Альбина обняла Настю, прижала ее к себе и увела в подъезд, озабоченно приговаривая:

– Ну, ну, тихо, горе у нас.

Только оно личное, другим дела нет, не кричи, успокойся.

Не успела за ними захлопнуться дверь, как языки замололи с утроенной силой.

– Умом двинулась, – предположили одни.

– Обе психопатки! – восклицали вторые.

– Любой бы на месте Альбины заболел, – качали головами третьи.

Варвара Михайловна пребывала в крайнем возбуждении. Ее, единственную из всего двора, связывало с Ожешко некое подобие дружбы, и потом, по долгу службы, как председатель, она должна была выразить соболезнование жиличке.

Промаявшись неделю, Варвара набралась окаянства и толкнулась к Ожешко, та встретила соседку в нормальном расположении духа, выслушала соответствующие моменту слова и налила гостье чаю.

Варвара мельком огляделась, обратила внимание, что в комнате нет ни одной фотографии Павлика, и поинтересовалась:

– Сама хозяйничаешь? Где же Настя?

– Уволилась!

– Как?

– Павлика больше нет, – сухо ответила Альбина, – Евгений умер, денег у меня кот наплакал, пришлось расстаться с прислугой.

– А-а, – протянула Варвара, – в общем, верно.

На этом беседа иссякла, и председательница, чувствуя себя не в своей тарелке, сочла за благо быстро исчезнуть. С тех пор общение ее с Альбиной свелось практически к нулю, встречаясь во дворе, они раскланивались, но не более того. Ожешко жила очень тихо, и ничего о ее личных делах никто не знал, к Альбине Фелицатовне не ходили гости, а сама она с каждым годом все реже и реже выбиралась на улицу.

Для Варвары Михайловны оставалось загадкой, кто приносит пожилой женщине еду, убирает квартиру, стирает белье, ей самой помогали дети и внуки.

Брошенной себя Варвара Михайловна не считает, хоть и живет одна, но телефон под рукой, наберешь номер, и родственники живо примчатся, а у Альбины-то никого нет.

Иногда, впрочем, Варвара видела, как постаревшая Ожешко серой тенью скользит по тротуару, одетая зимой в темно-коричневое пальто и серую норковую шляпу. С председательницей Ожешко здоровалась редко, наверное, стала совсем слепой и не всегда узнавала знакомую.

В последний раз Варвара столкнулась с Альбиной темным декабрьским днем, вышла на улицу, поежилась от холода, сделала пару шагов и наткнулась на нее. Та, еле-еле передвигая ноги, плюхала домой, в руках у Ожешко покачивался пакет, сквозь прозрачный полиэтилен была видна гора банок и коробок, она плелась из супермаркета.

Варвару Михайловну пронзила острая жалость.

Вон как судьба несправедлива, они с Альбиной одного возраста, обе прожили большую половину жизни, но какой разный итог! Варвара счастливая мать и бабушка, вполне бойкая дама, следящая за собой. Дети балуют матушку, один купил ей шубу, другой обувь, и только на пенсию Варвара Михайловна не живет, более того, она совершенно не считает себя старухой, бодро ходит, любит посещать театр, участвует во всех событиях двора, в курсе всех сплетен, окружена подругами.

А Ожешко?! Страх смотреть, развалина, горемыка, несчастное, никому не нужное, наказанное жизнью по полной программе существо. Может, ей нужно помочь?

– Альбина, – окликнула знакомую Варвара, – здравствуй, как поживаешь? Хочешь, провожу тебя?

Давай поболтаем как встарь, посидим за чашечкой кофе. Пойдем ко мне!

Ожешко молча шла мимо. Решив, что соседка лишилась слуха, Варвара Михайловна попыталась схватить ее за рукав пальто.

– Постой!

Альбина вырвалась, надвинула поглубже на лицо шляпу и хриплым голосом вконец больной бабки просипела:

– Отстань, чаво примоталася!

Затем, тяжело ступая, она исчезла в подъезде. Варвара Михайловна прислонилась к стене. «Чаво примоталася»! Все понятно, у Ожешко прогрессирующий маразм, никогда раньше Альбина, интеллигентная женщина, не разговаривала подобным образом. Впрочем, метаморфоза, произошедшая со старой знакомой, не удивила Варвару.

Не так давно она стала свидетельницей гибели личности одной своей подруги, у той развился синильный психоз, и очень быстро энциклопедически образованная преподавательница превратилась в некое подобие людоедки Эллочки со словарным запасом в несколько слов, откуда ни возмись в речи кандидата наук появились дикие выражения типа «могет, слыхали» или «ихнее дело не мои забавки». Никто с наступлением старости не застрахован от личностных изменений.

Перекрестившись и сказав про себя: «Господи, лучше уж под трамвай попасть, чем такой стать», Варвара Михайловна отправилась по своим делам, встреча с Альбиной не шла у нее из головы. Надо было что-то делать, но вечером в гости прибежала заплаканная невестка с ошеломляющей новостью: внучка Варвары Михайловны беременна и собирается выходить замуж.

Сами понимаете, что из головы бабушки вмиг вымело все посторонние мысли, она начисто забыла про Альбину Фелицатовну.

Весной Варвара, возвращаясь домой от внучки, составляла в уме список необходимого для младенца приданого. У своего подъезда пожилая дама наткнулась на квадратный приземистый автобусик серого цвета, без окон, на боках машины был нарисован красный крест.

Варвара Михайловна замерла, а потом решила подойти к шоферу и поинтересоваться, в какую квартиру вызвали врачей. Не успела любопытная, простите за каламбур, Варвара приблизиться к водителю, как из подъезда вышли санитары.

Пожилая дама закрестилась, крепкие парни в темно-синих комбинезонах тащили носилки, на которых покоился черный пластиковый мешок. Лица работников труповозки закрывали респираторы, сзади брел мальчишка в милицейской форме, лицо его было серым, словно газетная бумага.