Любовь моя
Шрифт:
— Я слышала, что религиозность — врожденное чувство, — сказала Жанна. — Меня неосознанно влечет к богословию как в прекрасную неизведанную даль. Может, это стремление — результат существования во мне давней нестертой памяти предков?
— Величайшая глупость. В подсознании кроется только страх смерти. А верят люди в Бога, потому что грешны в той или иной степени, вот и боятся ада, возмездия, и на всякий случай к попам ходят, заранее прощение вымаливают. Разве можно таких людей назвать умными? — не выдержала Инна. — Если
— Человек смертен, а человечество бессмертно. И это должно служить ему утешением. Но когда он перед вечностью… Сколько людей, столько разных пониманий, — вздохнула Аня.
— Бояться жить активно, чтобы не нагрешить и не попасть в ад? Не влюбляться, не ошибаться, не достигать вершин?.. Жить как овощ и ждать своего ухода в рай? Это, вы меня извините… — презрительно фыркнула Инна. — Человек имеет право осмеливаться на многое.
— Но и вытворять не пойми что… — начала было возражать Жанна.
— Зачем не пойми что, если есть умная голова и право выбора? — резко прервала ее Инна.
Аня заговорила тихо и проникновенно:
— Меня священник Илларион, в миру Алфеев, очень заинтересовал. Прямо скажу: нравится он мне. Я испытываю к нему доверие и могу сказать о нем словами Марины Цветаевой: «Но всё в себя вмещает человек, который любит мир и верит в Бога». Я внимательно слушаю по телевизору его выступления. Блестящие. Умный, я бы сказала талантливый, интеллигентный. Воспитывался в тепличных условиях, но рано проявил зрелость и мудрость. Счел служение церкви выше служения музе, хотя духовная музыка как молитва постоянно звучит в его голове и душе.
— Поп из нашей церкви утверждал, что духовную музыку нельзя написать, не будучи воцерковленным. А Лена с детства ее в себе слышала, хотя была некрещенной, — влезла со своим замечанием Инна.
— Я думаю, священник Илларион далеко пойдет, — с глубоким уважением сказала Аня.
— Если милиция не остановит, — брякнула Инна.
— Не к месту, — сухо заметила Лена, и лицо ее на мгновение исказила гримаса раздражения. — Наверное, для масштаба такой личности выражать себя только через музыку недостаточно. Она, очевидно, устраивает его как хобби.
— То был указующий перст Божий, — сказала Жанна.
— Не могу не заметить: служение религии, как и служение государству, иногда оказывается делом весьма неблагодарным, — сказала Инна. (На кого она намекает: на Сталина, Столыпина или вообще?..)
— Вот я и думаю: неужели он верит? — Это Аня усомнилась.
— Неужели не верит? — съехидничала Инна.
— Может, им еще что-то руководит? Допустим, соображения удачной карьеры. Он почувствовал призвание к ней, осознал свои способности, — предположила Аня.
— Одно другому не противоречит. Я запомнила его фразу о том,
— А может, это мама его с детства уверенно направляла? — не согласилась Аня.
— В таком случае Бог ее рукой вел сына в нужном направлении, — заявила Жанна.
— Вот такие священники пусть бы служили, — сказала Аня.
— Твоего согласия на это не требуется, — сердито пробурчала Жанна.
— Но он за религиозное воспитание в школах, — недовольно заметила Инна. — Что, Анечка, поперхнулась? Я замерла в ожидании зловещей тишины.
— Я ушла с намеченного мне судьбой пути, и все равно хоть через сорок лет, но вернулась на предназначенную мне стезю и причалила к нужному берегу. К тому же на новом, более серьезном витке, — сказала Лена.
Выводы она предлагала женщинам делать самим.
*
— …У протестантов нет исповеди и отпущения грехов. У них не торгуют… порядочностью. Может, они к жизни строже относятся, потому что не надеются на списание грехов в церкви? — спросила Аня.
— Куда нам до их каменной неподкупной суровости!
— Разные слова, разные традиции, а обозначают одно и то же, — отреагировала на Иннины слова Жанна.
— А женское пение в их соборах запрещено, — вспомнила Аня. — Это дискриминация или традиция?
— …Тайны исповеди на самом деле никогда не существовало. Священники при Союзе доносили властям. Стукачами были, — сказала Инна.
— Ты не ошибаешься на их счет? У тебя в глазах такая неколебимая уверенность, — осторожно спросила Жанна.
— Факты упрямая вещь.
— Я считаю, что ябедничество — это когда ложный донос, — выразила свое мнение Жанна.
— Не слышу уверенности в твоих словах. Сообщение чужой секретной, хотя и личной информации — все равно предательство, пусть даже мелкого масштаба. Если человек плохо делал, я ему об этом в лицо говорила, но никогда не доносила начальству. Мне хотелось, чтобы человек исправился, — сказала Аня.
— Вооружившись безрассудством, мчалась ко всем на помощь? — удивилась Инна.
— Но многие считали, что доносила, потому что я слишком правильная. Я страшно обижалась на коллег. Не знали они, что у нас, у детдомовских, за доносительство жестоко карали сами дети. И это было ужасно… Сексотством, как правило, занимались лицемеры и подпевалы, которых я презирала. Помнится, фискальство на Руси ввел Годунов. Только не помогло оно ему, даже, кажется, наоборот — помешало.
— Ах-ах, вселенская скорбь. Правду-матку резала в глаза, пыталась перевоспитать или призвать к ответу посредством доброты? Можно подумать, что те, кого ты хотела спасти, сами не понимали своих дел! Ну, если только дети, — с выражением надменного торжества на лице и в голосе сказала Инна.