Любовь моя
Шрифт:
— Опускаться до читателя, который не дорос до понимания прекрасного? Надо же доращивать, дотягивать. Какое убожество эти ее…
— Смотря, по каким меркам, — осторожно заметила Жанна.
— Да по любым! Уж сколько лет пишет в одной стилистике.
Жанна не уступила Инне:
— Ну, если ее читать после Сократа… то может показаться… Тебе бы только чрезмерное умствование. Прими мое восхищение тобой и не впадай в неистовство. Что тебя в Донцовой не устраивает? Ты ее досконально изучила?
— Одну книжицу на сон грядущий прочла и больше не поддамся на уговоры, —
— Заявление отнюдь не бесспорное.
— Чтиво. Муть, жесть, мыло, бред сивой кобылы! Компот для обывателей.
— Остынь. Смотри на вещи шире. Беллетристика тоже нужна людям. Она бывает очень качественная. Честертон утверждал, что «тривиальная литература вовсе не является уделом плебеев, она удел всякого нормального человека», — сказала Жанна.
— Книги Донцовой — уступка невзыскательному вкусу читателя, — не унялась Аня. — Держу пари, лет через пятьдесят о ней успешно позабудут. И будут лежать на складах тонны ее книг, как… поверженная эпоха.
— Переживем и эту «трагедию», — рассмеялась Инна.
— Возвращусь к тому, о чем я уже говорила. Донцова — не пустое место. Представь себе: усталая женщина пришла с работы, домашними делами занялась, детьми. И что ей на сон грядущий читать философские размышления? Легкое чтиво, как и легкая музыка, имеют право на жизнь. Они нужны народу так же, как, допустим, забористые, сногсшибательные, с перчиком частушки, шутки и анекдоты, — заявила Жанна.
— Если еще любовные перипетии в придачу, чуть-чуть интриги, немного порока… Они тоже к месту и на руку? — подпустила насмешки Аня.
— Что ты до всех докапываешься, ко всем цепляешься? Ну что ты на Донцову как фавн набросилась? На тебя не угодишь. Ты читала «Трех мушкетеров» и возмущалась: «Как же так! Королева обманывает мужа и по сути дела предает родину, а они ей помогают? Герои должны быть безгрешными, но не сообщниками преступлений! Почему в книге не обсуждается этическая сторона их подвигов?» А у этой книги другая цель — прославлять дружбу, геройство и развлекать. И Печорин тебе не нравился своей непорядочностью. Мол, осуждал себя, но все равно поступал гадко, — упрекнула Аню в излишней «инквизиторской» строгости Жанна.
— Да, порядочность с самого детства была для меня самой главной чертой положительного героя. Но Печорину я частично симпатизировала. В нем было немного от самого Лермонтова.
— Ты девятым или десятым чутьем угадываешь своих героев? — с легкой иронией в голосе спросила Инна.
— Одиннадцатым, — нервно отрезала Аня. — Я и Робин Гуда, и Дубровского в школе недолюбливала. Они насилие пропагандировали, раздавали богатство, которое не зарабатывали. Они не своим делились, что было бы намного честней, а отнимали чужое, пусть даже у эксплуататоров. А это невелик труд. И усадьбы жгли по недомыслию и темноте своей, и их глупые случайности выстраивались в жестокие закономерности.
— Идеальных стерильных героев, как и идеальных условий жизни не бывает. Как-то ты всё приземляешь, упрощаешь, даже низводишь до примитивного вида, — неодобрительно
— Вроде бы романтичные герои, защитники простого народа, но ведь и убивали, и награбленное не между всеми эксплуатируемыми людьми и не поровну делили. Оно в основном оседало в карманах и «закромах» их банд. Какая-то в этом была двойственность, частичная справедливость, как две стороны одной медали. С одной стороны вроде бы правы, а с другой… — продолжила бурчать Аня.
«Ни полутонов, ни полумер не признает, и вдруг невероятное замечание: с одной стороны, с другой… Бескомпромиссная, но все же глубоко противоречивая», — подумала об Ане Лена.
— В их подвигах мне виделось что-то не совсем правильное. Они были чем-то похожи на воров. Те тоже отнимали у богатых людей, но «работали» только для своей шайки. Получается, воры тоже могут оправдаться: «Кто умеет зарабатывать деньги, пусть с нами делится, мы же бедные». То есть ленивые и посредственные, но наглые люди могут посчитать себя вправе наказывать умных и трудолюбивых? Моего соседа, начальника цеха станкозавода, обворовали еще до перестройки. А он был очень правильный, строгий руководитель и хороший человек.
Аня посмотрела на подруг вопросительным, непонимающим взглядом. Она ждала возражений.
— Какие далеко идущие выводы! От воров милиция должна защищать, — усмехнулась Инна.
— Я в принципе… Под лозунгом «отнять и раздать» у нас при Сталине зажиточных крестьян свели. Чем лучше трудились, тем меньше прав имели.
— То были перегибы.
— И революционные лозунги тоже многие понимали по-своему, как им было выгодно. Всеобщее упоение возвышающим обманом нас не раз подводило, — заупрямилась Аня. И тут же растерянно зашептала:
— Что-то я совсем в трех соснах заплутала.
Жанна рывком приподнялась с места и, негодуя, как в детстве, с жаром воскликнула:
— Я жалела Дубровского, понимала безысходность и бесперспективность его действий. А мои подруги злились на Машу за то, что та не уехала с ним. В их мечтах он был героем, а в моих — жертвой обстоятельств, романтиком, честным разбойником, бунтарем.
— Я слышу глас народа! — весело провозгласила Инна и задумалась, припоминая свои юношеские впечатления.
— Я и Вронского, и Каренину осуждала, — продолжила Аня ряд своих «не героев».
— А Вронского-то за что? Он не был женат, — удивилась Жанна.
— За то, что совращал замужнюю женщину. Это не порядочно.
— Есть мужчины, которых привлекают замужние дамы. Вина только на Анне. Знаешь ведь поговорку: «Сука не захочет…» — жестко сказала Инна.
— Помню, в детстве я читала «Тараса Бульбу» и никак не могла представить себе, чтобы из-за любви к женщине мужчина мог предать Родину. Я будто на своих внутренних весах эти два понятия взвешивала. Мне казалось, автор выдумал эту ситуацию для того, чтобы усилить «образ главного героя», потому что такого в жизни не может быть никогда. А когда, наконец, поверила, меня разрывало от мысли, что придется жить в этом жутком мире, где не только лгут и убивают, но и предают.