Любовь первого Романова
Шрифт:
От этой скабрезной реплики половина юнцов повалилась на пол от смеха, другая половина отозвалась возмущенным ропотом.
– Святотатство! – кричали одни.
– Пахолик епископа! – надрывались другие. – Вот к чему целибат приводит! Епископ делит ложе со смазливым пажом!
– А он правда как барышня! Даже сабли на боку нет.
Множество рук грубо тормошили и вертели Марью. Она сопротивлялась как могла, изо всех сил натягивая на уши шапочку, чтобы из-под нее не выпали девичьи косы.
– Зачем ему шляхетское оружие? У него только шелковые ножны сзади в дупе. Для епископской сабли! – грязно потешались пажи.
– К царьку его! К русскому царьку! Будет хорошая парочка! – раздался выкрик.
Призыв пришелся по душе веселящейся молодежи. Марью потащили в дальний угол галереи, грубо толкнули навстречу мальчику лет пяти. Он был в богатой одежде, в какую наряжали сыновей знатных вельмож, но юнцы обращались с ним презрительно и бесцеремонно.
– Царик! Царик! – кричали они мальчику. – Вот тебе товарищ. Поцелуй его!
Неизвестно, чем закончилось бы бурное веселье, если бы в другом конце галереи не раздался хриплый голос:
– Пан маршалок Дростальский требует своих пахоликов.
Юнцы всей гурьбой бросились на зов, точь-в-точь как стая гусят, завидевших птичницу с кормом. Они вытягивали шеи и кричали:
– А меня мой пан не звал? Нет ли для меня какого поручения?
Оставленные в покое Марья и мальчик, которого дразнили цариком, оглядели друг друга. Мальчик отодвинулся от девушки и важно объявил:
– Не дерзай меня трогать! Я царь!
Марья рассмеялась:
– Какой же ты царь? Царь в Москве сидит.
– Дурень ты, как я погляжу! В Москве не пошлый царь, не настоящий. Я подлинный царь Иван, сын царя Дмитрия и царицы Марины, урожденной Мнишек.
– Что ты брешешь! Я своими очами видела, как воренка повесили, – сказала Марья и тут же прикусила губу: «Ай, проговорилась!»
Но мальчик, ничего не заметив, продолжал азартно настаивать на своем:
– Разве не знаешь, что меня подменили сыном шляхтича Яна Лубы? Его казнили, а меня увезли в Варшаву и во дворце пана Сапеги воспитывают как подобает царевичу.
Марья еще раз взглянула на ребенка, и уверенность в том, что воренка казнили, уступила место невольному сомнению. Мальчик отлично говорил по-русски, даже выговор у него был быстрый московский. Он был разительно похож на воренка. Такой же востроносый, непоседливый, говорливый. А вдруг поляки подменили ребенка с согласия и при содействии Марины Мнишек? Что, если она умело разыгрывала материнское горе, чтобы спасти сына от виселицы? Кто знает, правда все это или вымысел? Одно можно было сказать точно: ее малолетний собеседник вел себя властно, словно действительно был государем.
– Айда отсюда! – скомандовал он. – Сейчас чернь вернется, начнет наше величество оскорблять. Погодите, ужо! Взойду на прародительский трон, всех велю на кол посадить.
Он юркнул в боковую дверь. Марья, опасаясь необузданной толпы пажей, поспешила за ним. Мальчик знал дворец как свои пять пальцев. Быстро-быстро семеня по длинным коридорам, он пояснял на ходу:
– Вот здесь комнаты для стражи, там для писарей комната, дальше ход в кухню, а вот за этой дверью… – Он понизил голос. – За этой дверью покои Филарета.
– Отца царя Михаила Федоровича? – ахнула Марья.
– Какого царя?! – мальчонка даже взвизгнул от ярости. – Сказано тебе, я законный царь! И тебя, дурня, тоже велю на кол посадить! Пошел вон с моих царских глаз!
С этими словами мальчик умчался дальше, оставив девушку у дверей, ведущих в покои пленного митрополита. Марья осторожно приоткрыла дверь. В комнате сидели двое поляков. Один из них спросил:
– Тебе чего надобно, пахолик?
Марья, боясь выдать себя русским выговором, ничего не ответила. К счастью для девушки, второй шляхтич вернул своего собеседника к неоконченному спору:
– Пан Яцек, почему добрый католик обязан прислуживать еретику и пастырю еретическому? Умалчиваю уж о том, что русских бояр нельзя равнять с благородной шляхтой.
– Согласен с тобой, пан Тадеуш. Нельзя равнять! Но за свои заблуждения в вере пастырю еретиков гореть в аду. А мы солдаты и должны выполнять приказы наших начальников ясновельможных панов Сапеги и Олешинского. Они приставы Филарета и за его жизнь отвечают перед сеймом и королем.
– Нет такого начальника, который осмелился бы приказать мне, полноправному товарищу! Даже пан великий канцлер не может мне приказывать. Довольно и того, что я стою на карауле перед дверью Филарета, который ведет себя так, словно он не в плену находится. Как проведал, что его сын стал царем, стал горд и упрям, к себе не пускает.
– Ну и не ходи к нему! Что за беда! Вот пахолик пришел, пусть отнесет ему блюдо. И ему будет любопытно взглянуть на такую птицу. Слышишь, отнеси ему сладости!
Шляхтич вручил Марье большое оловянное блюдо, на котором красовалась горка сваренных в меду яблок и груш. Лакомства выглядели очень привлекательно, и шляхтич не удержался от соблазна взять одно яблоко для себя.
– Неплохо готовят для пана канцлера. Поневоле позавидуешь его пленнику. Попробуй, Тадеуш. Когда утолишь голод, на сердце станет легче.
Второй страж только упрямо покачал головой, показывая, что шляхетская гордость не позволяет касаться еды, предназначенной для москаля. Он молча подошел к двери, ведущей во внутренние покои, и распахнул ее. Марья с блюдом в руках вошла внутрь.