Любовь по завещанию

Шайлина Ирина

Я думал об упущенных возможностях. Вспомнил то самое лето. Мне восемнадцать, ей шестнадцать. А она такая… красивая. Просто невозможно. Нет таких слов, чтобы описать мягкий цвет её загорелой кожи, пряди выбеленных солнцем волос… как описать смешинку, что жила в её глазах? Никак. Казалось, она была готова смеяться по любому поводу. Губы изгибались в улыбке, влажно блестели белые зубы. Она вся такая была… как из сказки. Из очень неприличной сказки. Невозможная и недостижимая. Глупая и ветреная маленькая эгоистка.

В глазах у неё не только смех и чувство

превосходства над всеми. Там наркотик. Я никогда не баловался наркотой, мне это не нужно было, но уверен — действие такое же. Когда ещё и ещё хочется. И хорошо, и больно. И кажется, что в пропасть летишь, остановиться невозможно, исход — летальный, много не дано. Наркотики вообще до хорошего не доводят.

Дед, насколько же ты коварен, с неожиданной грустью и нежностью думаю я. Неужели ты все знал? Поэтому твои сети так крепки? Но почему ты считаешь, что так лучше будет? И вообще мне страшно. Потому что сейчас в её глазах кружатся в хороводе огоньки гирлянд, а сами они такие глубокие, словно омуты, затянет, и останешься там навечно. Только вот не хватало вернуться в свои восемнадцать. Столько лет уже прошло. Оно того не стоит. Я не хочу снова попасть в зависимость от улыбки девушки, которая смотрит сквозь меня.

— Барби, — позвал я.

Она вырвалась из своих мыслей, отложила игрушку, посмотрела на меня. Черт, зачем она смотрит именно так?!

— Ёлку наряжать захотелось?

Я покачал головой — нет.

— У меня вопрос… помнишь, когда тебе шестнадцать было. Тем летом. Тот байкер-качок, он же сам тебя бросил, а почему?

Тогда я ненавидел её, но все равно не мог понять — как от неё можно отказаться? И ненавидел качка не столько за сломанный нос, а за то, что у него было то, чего у меня никогда не будет. Барби. А он отказался от неё.

— Вспомнил тоже, — улыбнулась она. — Сто лет уже прошло… Он смешной был. И красивый, ага, не без этого. А бросил он меня потому, что ему секса хотелось.

— А ты что? — глупо спросил я. — Не того?

Она посмотрела на меня внимательно. Потом — на свои игрушки. Выбрала ту, что помассивнее, снеговик, напомню — стеклянный. Взвесила его в руке, видимо, удовлетворилась.

— Видишь? — игрушку показала. — Сейчас брошу тебе прямиком в лоб. Тут близко, не промахнусь. Мне шестнадцать было, придурок.

А потом я сам себя ненавидел за то, что весь вечер тянуло улыбаться, как счастливого идиота, словно случилось нечто важное. Что-то, что имело бы смысл, хотя сам понимал, что это не так.

— Ты чего это улыбаешься? — подозрительно спросила Барби.

Видимо, улыбка все же порвалась наружу.

— Ничего. Елка у тебя ужасная. И все же голубая, чтобы ты не говорила.

Подошёл, попытался поправить погнувшиеся гибкие ветки, у которых был не изысканно благородный цвет голубых елей, а прямо вырвиглазной. Подумал — да ничего такая елка. Очень даже милая. Барби полезла в кладовку за ещё одной коробкой игрушек, потом подумала и свет выключила. Теперь стало просто неприлично новогодне.

— Звезду свою давай.

Барби сидит внизу, перебирает

сокровища, они поблёскивают в свете гирлянд, я сражаюсь с кривыми ветками. Звезду она нашла, тоже советская, конкретная такая, мне протянула. Смотрю на Барби сверху вниз. Глаза круглые, в полумраке мерцающем кажутся непривычно тёмными. И губы тоже, хотя помаду она уже смыла. Такая вся… меня охватило знакомое уже состояние — Барби хотелось потрогать, чтобы убедиться, что она настоящая. А учитывая, что я уже давно совершеннолетний, потрогать хотелось основательно, то есть — везде. Дед, что же ты делаешь!?

Я присобачил звезду наверх ёлки, убедился, что не свалится. Поднял ещё один моток гирлянд, принялся распутывать. Что ни говори, украшение ёлки процесс увлекательный, вот вроде не хотелось, а теперь не заметил, как втянулся. Свет нужно включить, успел подумать я. Оно конечно красиво и празднично, когда все мигает, но гирлянда запуталась уже десяток лет как, наверное. Барби потянулась к ёлке, мы с ней столкнулись… Она отпрянула, я успел её придержать, за тонкую талию, успел ощутить рукой тонкую полоску толпой кожи под майкой, кровь вся бросилась от мозга к паху, я даже не сразу сообразил, что такое вообще хрустнуло.

— Это игрушка, — сказала Барби. — Я на неё наступила.

— Блядь, — выругался я.

Вот тебе и новый год, вот тебе и огоньки праздничные. Пошёл, свет включил. Барби стоит на одной ноге возле разбитой игрушки, на полу капли крови. Я мгновенно испугался, хотя и пытался себя убедить, что это всего лишь игрушка, не умирает никто.

— Сейчас куртку принесу, повезу тебя в трамвпункт.

Барби закатила глаза и попрыгала на одной ноге к дивану. Допрыгать я не дал, поймал и донёс. Лёгкая совсем, пушинка. Усадил. Она попыталась снять полосатый носок и поморщилась.

— Это просто игрушка, мне не оторвало ногу, никуда я не поеду, на улице холодно, а дома хорошо. Аптечка на кухне, принеси, я все сама сделаю.

За аптечкой я сходил, потом помог Барби снять носок. Из белой кожи торчит два осколка, вроде неглубоко вошли, но кровь сочится, и так кровью пахнет… Я помыл руки и принялся за дело. Один вынул легко. Со вторым пришлось помучиться, боялся, что разобьётся и часть останется под кожей. Ступня у Барби такая тоненькая, пальчики с моего ракурса кажутся бусинками. Смешно. Только совсем не смешно, что мне хочется тянуть их в рот. Даже кровь хочется на вкус попробовать. Дед, ах дед… Залил все перекисью, она забурлила розовой пеной, Барби всхлипнула.

— Помню, помню, два месяца нельзя, — протянула она и слезы вытерла.

Господи, зачем она такая трогательная, за что вообще?

— Если больно, то можно, — разрешил я.

— Я не от боли плачу… это же стеклянный космонавт, такие не делают больше, а я, глупая гигантская корова, его раздавила! Я раздавила Гагарина!

И снова всхлипнула. Я подождал, пока перекись перестанет пениться, промокнул ранки ваткой, налепил два пластыря крест на крест, потом подумал и ещё два добавил, для верности — снежинка получилась.