Любовь в эпоху перемен
Шрифт:
— Сейчас объясню… Здесь, где мы с вами стоим, был Русский Океан. Когда, размыв Гороховецкий отрог, вода ринулась вниз к Волге…
— Ладно вам глупости-то болтать! Лучше скажите, Федор Тимофеевич успокоился?
— Нет, сказал, письмо в ЦК напишет!
— Зря вы так, Геннадий Павлович, — попеняла Болотина. — Он у нас председатель Совета ветеранов. И без ног, как Мересьев.
— Очень жаль! Но нельзя жить вчерашним днем, молиться на душегуба, как на икону. Вы согласны, Зоя Дмитриевна? — спросил Гена.
— Не знаю… Жалко стариков. Они до сих пор на Хрущева
— Хорошо, Джугашвили лучше Шикльгрубера! — согласился москвич. — Но только для вас!
— Галантно! — хмыкнула директриса.
— А вы знаете, что Сталин — внебрачный сын Пржевальского? — оживился Илья, страдая от Зоиного невнимания.
— Час от часу не легче! — всплеснула руками Болотина. — Почему тогда не Миклухо-Маклая?
— Потому что Маклай по Кавказу не путешествовал, а Пржевальский путешествовал и даже ночевал как-то в Гори…
— Да, усы в самом деле похожи… — задумалась Мятлева.
— Хватит чушь-то городить! Скажите лучше, где гостя кормить собираетесь?
— У Зелепухина.
— Правильно. Там расстегаи хороши! Ну, всего вам доброго, Геннадий Павлович, просветили! — Елизавета Вторая тяжело встала, словно закончив аудиенцию, даром что к ручке не подпустила.
— Елизавета Михайловна, — охрабрел Скорятин. — Разрешите обратиться с нижайшей просьбой!
— Слушаю вас… — насторожилась начальница.
— Прикомандируйте к нам Зою Дмитриевну!
— А это еще зачем?
— Для украшения нашего одинокого мужского дуэта! — брякнул Гена.
— Вот оно как! — повелительница чуть улыбнулась, оценив остроумие.
— Я не могу! — запротестовала, краснея, Мятлева. — Мне надо… книги на списание…
— Девочки закончат. А ты украсишь одинокий дуэт. Думаю, вы споетесь.
Болотина пошла, держась рукой за бок, к выходу, обернулась, строго посмотрела на подчиненную и сказала:
— Не забудьте, милая, в девять вечера у Геннадия Павловича выступление на районном радио. Пуртов помчался вопросы готовить.
— Я помню…
— Сомневаюсь! — и хлопнула дверью.
Зоя смутилась, а мужчины переглянулись: «Самодержица!» Выждав несколько минут, они вышли на улицу. Безоблачное теплое повечерье вступило в ту золотую пору, когда вся природа от утомленного солнца до букашки, роющейся в свежей сирени, кажется великодушным даром усталого Бога суетливым и неблагодарным людям. Зеленые чешуйчатые купола за деревьями напоминали огромные сомкнутые бутоны. Оставалось гадать, какие дивные цветы они явят, раскрывшись на закате.
Водитель еще не приехал.
— А представляете, что тут было, когда все храмы звонили разом? — воскликнул Илья, указывая на колокольни. — Ваши сорок сороков отдыхают.
— Наши сорок сороков уже семьдесят лет отдыхают, — тонко улыбнулся Гена.
— Говорят, церкви снова откроют, — сказала Зоя.
— Открыть-то откроют, а где они столько верующих возьмут? — пожал плечами пропагандист. — Атеизм был бы самой лучшей религией, если бы обещал после смерти хоть что-нибудь, кроме светлой памяти в сердцах товарищей.
— Ты, кстати, хотел рассказать, почему тут столько церквей, — напомнил Скорятин. — Или здесь тоже Пржевальский путешествовал?
— Тебе какую версию, официальную или неофициальную? — ухмыльнулся Колобков.
— Давай сначала официальную.
— Тихославль — город купеческий, люди тут жили солидные, чужаков не любили. Вот каждая улица себе церковь и строила, чтобы без посторонних молиться. Убедительно?
— Не очень.
— Правильно. На самом деле Тихославль до потопа звался Святоградом и был сакральным центром. На каждом шагу капища — Роду, Перуну, Велесу, Мокше, Симарглу, Лелю… Со всей Руси сюда ехали. Пойдем языческую Троицу смотреть, подробнее расскажу. Христиане, когда в силу вошли, по-хитрому действовали: святилища не просто разрушали, а сразу строили на их месте церкви. Дорожка протоптана, веками сюда ходили — жертвы богам приносить. Ну а теперь, коль пришли, помолитесь нашему Богу. Очень грамотно с точки зрения агитации и пропаганды! Говорю вам это как заведующий отделом.
— Значит, по той же логике в церквях после революции театры и клубы устраивали?
— Верно, Палыч! В самую точку. И как ты живешь с таким умищем? Дорожка-то протоптана. Раз пришел — заодно спой Интернационал в честь отца Карла, сына его Ленина и Святого Духа классовой борьбы…
— Неужели все так просто?! — вздохнула Мятлева.
— История, Зоя Дмитриевна, это кайло с узором! — Илья свысока глянул на соперника.
Подъехала «Волга». Хмурый Николай Иванович, пока усаживались, объяснил, что менял пробитое колесо, а потом весь недолгий путь бурчал про гадов, бросающих на дороге колюще-режущие предметы.
20. У Зелепухина
— Справедливейший, жрать пойдешь? — спросил Дочкин, войдя к шефу, и от его пиджака в кабинете запахло старой кожей.
— Не хочу, у меня после вчерашних голубцов до сих пор изжога, — отозвался Гена.
— Это потому, что ты не продезинфицировался.
— Пожалуй…
— Ну что, «Клептократию» ставим?
— Пока нет. Опасно.
— Прав как всегда! Может, по граммульке?
— После планерки.
— Слушаю и повинуюсь, о предосторожнейший! Точно не обедаешь?
— Не хочу перебивать аппетит. У меня вечером ресторан… вроде бы.
— А я пойду — закушу сальмонеллу кишечной палочкой…
Жора с интересом, словно в первый раз, оглядел большой кабинет начальствующего друга, задержался взглядом на рейке с гвоздиками, чему-то незаметно улыбнулся и вышел вон.
«Странно… Куда исчезают слова?» — глядя ему вслед, подумал Скорятин. В детстве он слышал постоянно: «Гена, не перебивай аппетит!», «Гена, положи печенье на место!», «Гена, не подходи к варенью, перебьешь аппетит!» Этот самый аппетит казался беззащитным пресмыкающимся, которому легко можно перебить спинной хрящик — и тогда наступит голодная смерть. Теперь про аппетит никто и не вспоминает. Даже не слышно, чтобы какая-нибудь мамаша крикнула ребенку, уплетающему вредную сладость: «Брось! Перебьешь аппетит!»