Любовь в седьмом вагоне
Шрифт:
– Пусти, урод! Так нельзя обращаться с человеком! – вдруг жалобно крикнула Лиза, резко побледневшая в секундном предчувствии, так что поры на лице проступили песком.
Но Ситников дрожащей от напряжения левой рукой, как бы не знающей, что в это время делает правая и что делает она сама, довел усилие до конца.
Острый каблук, точно гвоздь в барабан, вошел в тугое Лизино горло, глаза ее вытаращились и налились свинцом. Обмерший Ситников выдернул мокрую шпильку, и тотчас плюнуло густо-красным, будто из резко сдавленного тюбика. Лиза обмякла, пальцы ее, все еще сжимавшие туфлю, словно сыграли судорожную хроматическую гамму. Ее невыносимо тяжелый свинцовый взгляд точно провожал уплывающего Ситникова, и сама она делалась тяжелей, тяжелей, на губах ее вздулся мутно-алый кровавый
В этот самый миг захрустели, заклацали дверные замки. «Зайка, это я!» – послышался из холла бодрый голос Фролова, понятия не имевшего, что его двухметровая зайка спит за кроватью на полу и ничего не слышит. Ситников, пришептывая от ужаса, сгреб свою бренчащую ключами и пряжками мятую одежду и бросился к приоткрытой створе платяного шкафа.
Все.
– Леша! Леша, тебе нехорошо? – Галочка, испуганно мигая, склонилась над Ситниковым, полулежавшим на диване, с твердой, как его ноющая печень, подушкой под локтем.
– Нет… Ничего. Голова что-то закружилась. Душно тут… – Ситников с трудом приподнялся, сел. Волосы на онемевшем затылке были будто вживленные электроды.
– Сейчас, водички принесу. Или чайку горячего, – засуетилась Галочка, хватаясь за чайник.
– Не надо ничего. Я покурю схожу, – Леша поднялся на ноги, заставив Галочку хлопнуться попой на диван.
– Душно, говоришь, а сам пошел никотином дышать, – проговорила Галочка неприятным рассудительным голоском.
Вагонный коридор, лаковый и как будто зеркальный, хотя в нем, кроме как перед туалетом, не было ни одного зеркала, пропустил Ситникова после внимательного осмотра. В холодном курящем тамбуре опять смолил папироску давешний качок и с ним трое или четверо таких же, с головами как чугунные ядра, с золотыми ярыми крестами в нагрудной шерсти. Они занимали тамбур плотно, будто забитые в большую печь суковатые дрова; Ситникову, чтобы пристроиться в уголок, пришлось поднырнуть под толстыми, упиравшимися в стенку, руками. Качки над чем-то гоготали, мысли Ситникова путались, сигарета на вкус отдавала известкой. Но времени не было, совсем не было, и если Ситников хотел себя обезопасить, он должен был немедленно сосредоточиться.
Итак, имеем два вопроса. Вопрос первый: всегда ли покойная Лиза будет ластиться к Ситникову невесомым шелковым призраком, или это когда-нибудь прекратится? Вопрос второй: что делать с Галочкой? Можно так: где одна, там и другая. С поезда столкнуть не получится: двери и окна задраены под кондиционеры, пассажиры в спальном вагоне у быстроглазой внимательной проводницы все наперечет. Стало быть, в N-ске. Пригласить погулять после ужина. Там, помнится, в самом центре такие глухие и страшные дворы, застройка позапрошлого века, желтые наледи, сосули, белье на веревках, метель… Ездили зимой, но сейчас, в августе, там, наверное, еще укромнее: мерзлые культи тополей, похожие на кактусы, теперь оделись листвой, в темных углах разрослись узорчатые сорняки… Потом заявить, что Галина Валентиновна Панова на что-то обиделась, убежала в ночь, в гостиницу не пришла. Для правдоподобия поссориться с ней в ресторане, довести до слез… Проще простого.
Но не так все просто. Прилипчивый следователь сразу заподозрит неладное, а уж мадам адвокат просто обнюхает каждый квадратный сантиметр, найдет какую-нибудь капельку, ниточку, ошметочку, изобличающую Ситникова. А самое главное – с исчезновением Галочки растает и тот волшебный покров, под которым Ситников, в полной безопасности, недосягаемый для милиции, танцует под Моцарта. Как же поступить?
Впервые Ситников подумал о том, что от любви, этой непонятной и враждебной энергии, может быть
Надо все решить. Надо все решить прямо сейчас. Ситников, давно оставшийся один в сером железном тамбуре, накурился так, что щипало распухший язык. Пора, пора. Когда он возвращался к себе по пустому ночному коридору, по правую руку от него, в закрытых спальных отсеках, сопела, похрапывала, бормотала теплая жизнь, а по левую руку летела в одинаковых окнах ирреальная тьма.
Галочка сидела на диване очень прямо, положив напряженную, немного дрожащую ладошку на раскрытую книгу. Увидев Ситникова, она уронила томик и отшатнулась.
– Гал, ты чего? – произнес Ситников ненатуральным голосом, запирая купе.
– Нет, ничего, просто я… – Галочка пристально смотрела на Ситникова. – Ты улыбаешься так, будто сейчас меня задушишь.
– Вот глупости! – неискренне возмутился Ситников, сжимая Галочкину руку и напоминая себе, что надо будет сейчас поцеловать эти мягкие, как виноградины, наманикюренные пальчики. – Гал, выходи за меня замуж. Лучше тебя никого не найду.
ВОСЬМОЙ ШАР
В этом году бабье лето перестаралось. После мокрых холодов начала сентября наступила жара, и площадь Трех вокзалов напоминала покрытую горелым маслом раскаленную сковородку. Пересохшие палые листья валялись под ногами приезжающих и отъезжающих, будто бесплатные чипсы; от их шершавой, царапучей сухости еще больше хотелось пить, пить, пить, и граждане пассажиры, впряженные в тарахтящую колесную кладь, выстраивались в толстые очереди к точкам, продающим напитки. Слепящее бледное солнце все обливало стеклом, отчего стоявший на площади памятник П.П. Мельникову более всего напоминал гигантскую бутылку темного пива, водруженную, от посягательств жаждущих, на высокий постамент.
Именно это сравнение первого российского министра путей сообщения с пивной бутылкой вертелось в перегретой голове здоровенного одутловатого бомжа, передвигавшегося по площади с матерчатой кошелкой, в которой сиротливо болтались две стеклотарины. Вид у бомжары был устрашающий: заплывшая рожа в малиновых пупырях, кривая борода, грубая и вонючая кожаная куртка, похожая на изоржавленный доспех, из-под куртки – засаленные тренировочные штаны, бывшие некогда «Адидасом» китайского производства, из-под штанов – растоптанные кроссовки уже совсем неизвестного происхождения, будто бы обе с левой ноги. В целом этот дородный бомж напоминал опустившегося боярина, которому царь Петр отрубил бороду топором. Подумавшие так не были бы далеки от истины: под мерзкими тряпками, под жгучим на солнце красочным гримом и нахлобученными волосьями скрывался не кто иной, как Дмитрий Дмитриевич Мухин, известный бизнесмен. Вонючий прикид в совокупности с работой вертлявого гримера обошелся Мухину в четыре тысячи зеленых американских рублей.
Из-под мужицких кустистых бровей, тоже приклеенных и немного мешающих моргать, неузнаваемый Мухин цепко сканировал площадь. Тут и там он видел своих. Вот проковылял, в землистом пальтишке, превосходно загримированный Котя Синельников, креативный директор «СпектрМедиаГрупп». Далее маячил, похожий в зеленой куртке на грязный овощ, Маркуша, Марк Семенович Мирчин, крупный финансист. Какой-то вальяжный качок, вывалившийся, помахивая пухлой барсеткой, с Казанского, попытался было пнуть Маркушу, неловко наклонившегося за бутылкой: тут же напряглись двое в одинаковых белых рубашках и с одинаковыми крепкими затылками, делавшие вид, будто изучают ассортимент цветочного киоска. Однако Маркуша вывернулся, уцепив и бутылку, победно блеснувшую; двое снова расслабились и вернулись к розам, которые орошала, фукая серой водной пылью из пульверизатора, разбитная продавщица.