Любовница отца
Шрифт:
— Я, наверное, заберу документы из университета, — тихо произношу.
Да, учеба важна, но как я смогу учиться? Мне надо искать работу. Константин Ильич, конечно, прав. Маме надо выздоравливать, и неизвестно, сколько будет стоить реабилитация. Иришка идет в школу — и это важнее моего университета.
— Не выдумывай, — резко говорит Константин Ильич, как будто для него это очень важно. — Я же сказал, что помогу вам. Вот моя визитка с личным номером мобильного, — протягивает мне белый прямоугольник. — Звони в любое время, если тебе что-то понадобится.
— До свидания, — эхом отзываюсь я, глядя в спину удаляющемуся мужчине.
Он идет в сторону парковки, прижимая телефон к уху. И пока его фигура не скрывается за поворотом, я все еще задумчиво смотрю ему вслед.
А потом будто трезвею. Кто он вообще такой? Почему готов помогать? Отец все свободное время проводит…
«Проводил», — поправляю себя мысленно.
Папы больше нет. Больше никто не улыбнется мне с такой любовью, не прижмет к крепкой груди, на которой чувствуешь себя защищенной, не подарит букет за первую отлично сданную сессию.
«Не плакать, Диана. Не плакать», — повторяю себе.
Я должна быть сильной. Я нужна маме и Иришке.
Поднимаюсь со скамейки и возвращаюсь в больницу. Но уже не через приемное отделение, а с противоположной стороны. Не хватало, чтобы меня снова караулили журналисты.
Кстати, я так и не поняла… Этот мужчина, который назвался другом отца, настолько известен, что за ним всюду следуют с фотоаппаратами?
Я была настолько растеряна и подавлена, что его лицо осталось в памяти смазанным. Но почему-то очень знакомым…
Пока иду по больничным коридорам, спрашивая дорогу до приемного отделения у пробегающего медперсонала, пытаюсь понять, откуда я знаю мужчину, оставившего мне визитку.
И вдруг, когда я останавливаюсь у одного из стендов, вспоминаю картинку из новостей.
"Константин Ильич, — спрашивала тогда корреспондент местного канала, — вы выделили спонсорскую помощь на ремонт первой городской больницы".
Точно! Это был определенно тот мужчина. И он был знаком с моим отцом? Слабо верится. Но зачем ему лгать? И тем более предлагать помощь не только на словах, но и деньгами?
Не важно! Не стоит сейчас об этом думать. Лучше отправиться к Иришке и ждать новостей о маме. Не знаю, как с правилами посещения, но я готова сидеть в приемном на неудобном стуле, лишь бы ничего не пропустить.
Я открываю дверь палаты, где была сестренка, и тут же оседаю на пол. Кровать пуста, даже постельное белье убрано.
— Эй, деточка, — кто-то трясет меня за плечо, но я только мотаю головой.
— Де-девока, — пытаюсь сказать сквозь истерику.
Боже, ну не надо так со мной! Я же не выдержу.
— Эй, тихо, — все тот же женский голос.
Я не вижу лица,
— Девочка в порядке, поэтому ее и перевели в детское отделение. Немного там полежит под присмотром, а потом поедете домой.
Дом… А есть ли он теперь у нас? Пустая квартира, где нет запаха маминой еды и отцовского смеха, вряд ли может считаться домом. Я не представляю, как вернусь туда, где все напоминает о том, как мы были вместе счастливы.
— Господи, вот ты где! — слышу за спиной взволнованный голос Вики. — Мы тут с Максиком кое-что купили для Ирки. Зубная щетка, паста, мыло, пижама. Что нашли в ближайшем магазине.
Я поднимаюсь, вытирая слезы, и повторяю себе снова: "С Иришей все хорошо".
— Спасибо, — забираю протянутый пакет. — Вы с Максом поезжайте, я позвоню.
— Может, и ты с нами? — предлагает Вика. — Или мы останемся с тобой?
— Я попробую договориться… — только начинаю, как меня перебивает медсестра:
— Только дети до пяти лет могут ночевать с родителями. Увы.
— А если мы договоримся? — появляется из-за Викиной спины Макс.
Его договоримся означает одно — деньги.
Медсестра, которой мы годимся явно в дети, если не во внуки, качает головой и говорит:
— Нет просите, с этим строго.
И я всю ночь схожу с ума в приемном. О маме ни слова — врач, который оперировал, появится только утром. В детское отделение из приемного отказываются звонить, как я ни умоляю.
— Если уже в соседнем корпусе, то все хорошо, — стандартный ответ.
А я даже не представляю, как там Иришке страшно и одиноко. И я в этой неизвестности просто тону.
Под утро уже путаю реальность с галлюцинациями. Или это не они, а я просто дремала? Все происходящее вокруг смазывается, перестает восприниматься. Слава богу, что меня никто не трогает. Я сижу в углу, прислонившись головой к кофейному аппарату, и считаю минуты.
Наконец часы показывают восемь, и на стойке регистрации что-то отмечает мужчина, слова которого я слышу:
— Как моя больная? Та, которая после ДТП?
Поднимаюсь и почти бегу к нему, пока он не ушел в ординаторскую.
— Извините, — хватаю его за руку, — как моя мама? Вы же ее оперировали?
Может, это было не единственное ДТП, но больше в неизвестности я не могу.
— Лазарева? — смотрит на меня врач.
— Да, — киваю я.
— Все после обхода. Спросите в регистратуре через час.
Почему они все такие бездушные? Так и хочется закричать, чтобы хоть кто-то услышал меня. Надо было принять помощь Макса — может, с деньгами все бы стали сговорчивее.
Выхожу на улицу, оглядываясь. Вчерашних журналистов нет. Иду к той же скамейке, скрытой от глаз, и достаю из сумочки телефон. Разряжен. Даже не попросить Вику приехать. А ведь больше и звонить некому. У папы родни никакой не осталось. У мамы, кажется, брат в Израиле, и они давно не общались.
Я одна… И все надо делать мне.