Любовница. Леди и дезертир

Сойер Шерил

Никто из людей на военном корабле, который быстро прошел мимо Гринвича в тот же самый день, не излагал аргументов о мире, так как они после долгих лет службы за границей собирались вновь очутиться в Англии, и каждый из них, кроме небольшой группы британских стрелков, жаждал вернуться домой. Когда они проплыли вровень с величественными зданиями госпиталя и дома королевы на северном берегу реки Темзы, был отдан приказ причалить. И тут же они увидели шлюпку, направляющуюся к ним по реке.

— Похоже, вы сойдете на берег раньше нас, — заметил первый помощник капитана одному из стрелков, стоявшему у перил. В замечании не чувствовалось обиды. Скорее, это было своего рода прощание с солдатом,

который заслужил определенное уважение команды во время пересечения Атлантики.

Стрелок, чей взгляд устремился на шлюпку, кивнул, но не повернулся и не ответил, и через секунду помощник удалился. Француз был непостижимым человеком: иногда он был откровенным и готовым проговорить всю ночную вахту напролет, а на следующее утро становился молчалив и холоден, как пушка перед боем. Тем не менее люди тянулись к нему. Этот человек, с волосами цвета пшеницы, выбеленными солнцем в прошлогодней летней кампании, выделялся чем-то особенным среди остальных стрелков. Однако влияние, которым он обладал в группе, в меньшей степени приписывалось его широкоплечей фигуре и внешности вообще, а чему-то более существенному. В хорошем настроении он был внимательным и открытым, уверенно чувствовал себя в любом окружении. Он замечал и приветствовал каждого всякий раз, когда ему доводилось столкнуться с группой в трюме: французская привычка, которая производила вдохновляющий эффект. Но в данный момент он не был расположен к беседе. Тем не менее, когда один из гардемаринов подошел к нему, француз сразу же обернулся к юноше со своей особенной полуулыбкой — уголок его четко очерченного рта опускался, отчего выражение лица делалось слегка ироничным, но не злым.

Парень робко заметил:

— Теперь вам уже не придется слишком долго носить эту форму, сэр.

Француз хмыкнул: он был далек от того, чтобы его называли «сэром». Служа в отряде английских стрелков, он был наказан, взят под стражу и даже приговорен к наряду в британской колонии заключенных за отказ принять повышение по службе. Однако молодой гардемарин обращался к нему так же, как к любому военачальнику, поскольку именно таковой была неофициальная роль Жака Десернея и здесь, и везде, где бы он ни оказывался волею судьбы.

— Она слезает с меня, как змеиная кожа. — Десерней иронически оглядел свою поношенную красную короткую куртку с небесно-голубыми манжетами и пышным белым кружевом, оторванным в некоторых местах, перевел взгляд на подобие эполет на плечах, превратившихся из серебристых в грязно-серые, затем перевел взгляд на выцветшие, в заплатках, брюки.

Единственными безупречными деталями остались оловянные пуговицы у него на груди — все в целости и блестящие, как новенькие шиллинги, хотя никто не видел, когда же он полировал их. Заметив, что взгляд юноши следует за его критическим осмотром формы, француз коротко рассмеялся и, открутив верхнюю пуговицу, протянул ее парню.

— Сувенир о времени, которое никогда не повторится, слава Богу.

Юноша взял ее и покраснел: ему хотелось дать что-либо взамен, но он был так же лишен личной собственности, как и сам стрелок.

Десерней доверительно положил гардемарину руку на плечо.

— Взамен, ты можешь описать мне Гринвич. Что это за строение с куполами?

— Госпиталь. Вы не были здесь раньше? Не были в Лондоне?

Десерней отрицательно покачал головой.

Юноша быстро стал называть другие здания. Тем временем баркас почти достиг корабля; как только был спущен трап, гардемарин набрался храбрости и спросил:

— Зачем было проделывать весь этот путь сюда? Почему не в Лимингтон с остальными?

— Мой дорогой, просто Лондон немного ближе к Франции.

Больше юноша от него ничего не смог добиться, так как стрелкам приказали предстать в полной выправке перед капитаном корабля.

Ни корабельные офицеры на юте, ни моряки перед мачтой не могли не отметить вида британских стрелков, выстроившихся

в линию перед войском морской пехоты на верхней палубе корабля. Их было четверо — четыре солдата полка, который был в основном укомплектован в Португалии. Они служили в армии Веллингтона в Испании и после победы были переброшены на другой пост, затем наняты в качестве морских пехотинцев против американцев и окончательно скомпрометировали себя в Хэмптоне, в штате Виргиния, год назад. Отряды стрелков были расформированы, некоторые офицеры и рядовые были уволены в Галифаксе, в Канаде, остальных вынудили сойти в порту Лимингтон в Гэмпшире. Остались только эти четыре человека. Они по-прежнему были одеты в форму своего полка, хотя и принадлежали к войскам морской пехоты, которые сопровождали их до Англии.

Несмотря на то что на следующий день, после того как они ступят на берег, их ожидало увольнение, они предстали в полной боевой выправке. Их форма была потрепана, но сверкающее оружие говорило о дисциплинированности и ревностном отношении к нему. Приклады винтовок, так же как и черные с медными наконечниками ножны штыков поблескивали в слабом солнечном свете. На высоких киверах стрелков мягкий прибрежный бриз ерошил зеленые перья, прикрепленные в центре каждого над золоченой пластинкой.

После поверки солдаты вскинули свои ружья на плечи и дали прощальный залп. Затем им было приказано покинуть судно. Жак Десерней последним спустился в ожидавшую их шлюпку, и прежде чем его голова опустилась ниже планшира военного корабля, он окинул взглядом судно. Неожиданно на его загорелом лице расплылась улыбка, в ней было тепло и ухарское озорство. В ту же минуту вокруг зазвучало множество голосов: моряки кричали слова прощания, гардемарины желали французу удачи.

Весь путь по воде к набережной Жака не покидало какое-то смутное чувство тревоги, и он, повинуясь инстинкту, зарядил свою винтовку. «Абсурд, — подумал он, — Англия вовсе не та страна, где инстинкт сослужил бы мне добрую службу». Он также осознавал, как все изменится, как он и его товарищи потеряют друг друга, но на сей раз не из-за британских законов, а потому, что им будет дана свобода, но они понятия не имели, что с нею делать.

На причале тем временем приветствовали морских пехотинцев, вернувшихся домой. Он бы предпочел солдат-однополчан, легкую пехоту. Снова абсурд — у него и его парней не было однополчан.

Прибывшие ступили на пролет каменной лестницы, по обеим сторонам которой выстроились лейб-гвардейцы в красных мундирах. Они держали винтовки с прикрепленными штыками. Поднимаясь большими шагами по ступенькам, Жак механически поправил на плече ремень своей винтовки. Его оружие висело за спиной, таким образом, обе его руки были свободны. «Зря», — сказал он себе, но это не ослабило осмотрительности и настороженности, когда он остановился с другими на набережной.

Набережная была широкой, здания, выстроившиеся вдоль нее, внушительными. Там, на некотором отдалении, Жак заметил небольшую группу людей — все в морской форме, включая капитана корабля, стоящего под портиком с левого края, которого он сразу узнал.

Когда Жак подошел, он бросил взгляд на морских пехотинцев, но выражение их лиц осталось непроницаемым. Он забыл, что у англичан открытое любопытство считается признаком дурного тона, а возможно, они думали, что и так знают о нем достаточно. Жак был сбит с толку.

Морской офицер что-то произнес, и Жак поприветствовал его вместе с другими, между тем внимательно разглядывая людей вокруг. Невдалеке он увидел человека, ведущего гнедую лошадь в поводу по набережной. Это была красивая и, судя по ее изящному сложению, молодая кобыла. Ее развевающийся хвост мерцал золотом в лучах послеполуденного солнца, а тонкие стройные ноги говорили о быстроте и ловкости. Но эта лошадь была совершенно непригодна к эксплуатации, голова ее понуро свисала, когда она шла.