Любовник
Шрифт:
— Почему же ты его не спросила?
Но нет, Анди был рад, что она не спросила отца, и он ей не ответил и не показал икону в своем рабочем кабинете.
— Поэтому я и веду речь о его взгляде. Он сказал мне своим взглядом, что на всякий мой вопрос у него всегда найдется ответ, который покажет неправомерность моего недоверия к нему. Но сам он при этом мне ничего не расскажет.
Анди вспомнил о своих спорах с отцом, тогда у него возникало похожее чувство. И в то же время он не хотел, чтобы упрек в грабеже и разбое предназначался отцу.
— Я верю, что русские церковные сокровища погибли бы, если бы он и его люди не спасли их.
Сара, лежавшая на спине, вскинула было руку, будто
— Может быть. Да мне все равно, что мне до них, до русских икон, французского вина и зерна и его дел с Муссолини. И пока ты не смотришь на меня так же, как твой отец, пусть он смотрит, как хочет. Твоя мать очень милая женщина, мне нравятся твоя сестра и ее дети. — Она задумалась. — А твой отец, это еще тот тип, видит Бог. — Она повернулась на бок и посмотрела на Анди. — Как прекрасна была наша поездка на поезде! А вид с горы! Давай завтра походим по городу? А сейчас займемся любовью?
В Берлине он впервые ощутил страх, что несхожесть миров, в которых они жили, может поставить их любовь под угрозу. Они побывали в Мюнхене и в Ульме, на Боденском озере, в Шварцвальде и во Фрейбурге, и Сара рассматривала на все внимательными, добрыми глазами. Она любила природу больше, чем город, и этот пейзаж на краю долины Рейна глубоко запал в ее сердце, это была любовь, как любовь к Анди, как горная тропа, замок Ортенау, Маркграфский край. Целый день они провели в термах Баден-Бадена. Там был вход отдельный для женщин и отдельный для мужчин, им отдельно делали массаж, они отдельно потели в сухой финской и влажной римской жаре, затем встретились в обрамленном колоннами центральном зале старых терм в бассейне под высоким куполом. Он еще никогда не видел ее идущей к нему абсолютно обнаженной. Как она была прекрасна — длинные черные волосы, ясное лицо, округлые плечи, полные груди, певучие бедра, чуть короткие, но прекрасной формы ноги. Как грациозно она шла — гордая своей красотой и одновременно смущенная, что он так открыто разглядывает ее. Как мило она улыбалась, иронично, так как знала толк в иронии, счастливая тем, что ею откровенно восхищаются, и исполненная любви.
В городах, где они бывали, она иронизировала над тем, как обстоятельно немцы описывали разрушения, которые принесла им Вторая мировая война.
— Да война уже пятьдесят лет как закончилась! Гордитесь тем, что в итоге вы и так стали самыми великими в Европе.
Проходя по пригородам, она иронизировала над маленькими белыми домиками с ухоженными садиками и аккуратными заборами, а когда они ехали по сельской местности, иронизировала над тем, что вокруг нет никакого хлама, ржавеющих автомобилей и изъеденных молью диванов, как это часто видишь в Америке возле небольших ферм.
— У вас все выглядит так, будто только что отстроено.
— Ее смешила разметка на дорогах, она все время указывала Анди на ту тщательность, с которой граница парковки обозначалась заштрихованным треугольником, а здесь водителю, делающему поворот, проезд через перекресток указывался пунктирными линиями, а водителю, едущему по встречной полосе, — крестиками.
— Надо бы освободить ваши дороги от автомобилей и сфотографировать с воздуха — получились бы настоящие шедевры!
Сара говорила все это с улыбкой, и ее улыбка как бы приглашала его посмеяться вместе с ней. Он знал, что ирония была для нее способом познавать мир и что в Нью-Йорке она подсмеивалась над соотечественниками с не меньшим удовольствием — над дирижерами, хотя была в восторге от концерта, над слащаво-безвкусным фильмом, а потом плакала после его просмотра, и даже на следующий день при воспоминании о нем в глазах у нее блестели слезы. Она иронизировала даже над бар-мицвой младшего брата и одновременно волновалась за него, когда он читал в синагоге молитву и за обедом говорил о Торе и о своей любви к музыке. Анди обо всем этом знал, но тем не менее тяжело воспринимал ее иронию, для которой не было запретных тем. Он улыбался вместе с ней, но при этом мускулы его лица были напряжены.
В Берлине они жили у его дяди, который унаследовал виллу в Грюневальде и отдал в их распоряжение свою небольшую квартиру со спальней, гостиной, кухней и ванной. Однажды он пригласил их на обед, который приготовил сам, а в остальном не мешал им, полностью предоставляя самим себе. Но однажды вечером, когда уже собрались ехать в Ораниенбург, они столкнулись с ним в дверях.
— Ораниенбург? Что вам надо в Ораниенбурге?
— Посмотреть, как это было.
— А как это должно было быть? Точно так, как ты это себе представляешь, и именно потому, что представляешь. Я был пару лет назад в Освенциме, там нечего смотреть, ну абсолютно нечего. Несколько кирпичных бараков, между ними трава и деревья. И это все. Остальное вы додумываете, оно у вас в голове. — Дядя, учитель на пенсии, смотрел на них удивленно и сочувственно.
— Вот мы и проверим, что у нас в головах. — Анди засмеялся. — Давайте сделаем из этого познавательно-теоретическую проблему.
Дядя покачал головой.
— Ну, что ты так. Война закончилась пятьдесят лет назад. Не понимаю, почему мы все время бередим прошлое. Почему мы не можем перестать мусолить это прошлое, равно как и любое другое.
— Может быть, потому, что это особое прошлое? — Сара задала вопрос по-английски, но, к удивлению Анди, поняла разговор, происходивший на немецком.
— Особое прошлое? У каждого народа есть свое прошлое, которое он считает особенным. Несмотря ни на что, прошлое, обыкновенное и особое, творят люди.
— Да, для моих родственников как раз немцы и сотворили это самое «особое» прошлое. — Сара холодно посмотрела на дядюшку.
— Конечно, это было ужасно. Ну так что, из-за этого жители Ораниенбурга, Дахау или Бухенвальда должны иметь ужасное настоящее? Люди, которые родились много лет спустя после войны и которые никому ничего не сделали плохого? Потому что особое прошлое места, где они живут, вспоминается и ставится им в вину? Но к чему все это? Твоя подруга — американка, а для американских туристов Европа нечто иное, чем для нас. Вы пойдете в итальянский ресторан, что там на углу? Приятного вам аппетита.
Сара молчала, пока они не нашли столик и не сели.
— Надеюсь, ты не такого же мнения, как твой дядюшка?
— Какого такого же мнения?
— Что не нужно бередить прошлое и что его не бередили бы, если бы евреи всех не накручивали.
— Разве не ты говорила, что война вот уже пятьдесят лет как закончилась?
— Понятно. То есть ты того же мнения.
— Нет, я не того же мнения, что мой дядя. Но все не так просто, как тебе кажется.
— И насколько же это сложно?
У Анди не было никакого желания вступать с Сарой в дискуссию.
— Нам обязательно об этом говорить?
— Ответь только на этот вопрос.
— Насколько это сложно? О прошлом нужно помнить, чтобы оно не повторялось, о нем нужно помнить, потому что этого требует уважение к жертвам и их детям; холокост, как и война, был пятьдесят лет тому назад; какая бы вина ни лежала на поколениях отцов и детей, поколению внуков не в чем себя винить; кто, находясь за границей, скажет, что он из Ораниенбурга, тому не позавидуешь; молодежь называют неонацистами только потому, что им надоело слушать про «немецкую вину», — правильно все это воспринимать, я считаю, совсем не просто.