Любовные утехи русских цариц
Шрифт:
А когда привезенный скворец-вундеркинд почему-то не желал толковать с государыней на русском языке, она ничего, не осерчала и смерти его не предала. Это вам не Иван Грозный, который хотел изрубить на мелкие кусочки присланного ему в подарок из Персии слона, не пожелавшего, вот дерзкий, стать перед ним на колени.
Следует отметить, дорогой читатель, что во все времена у царей ли, королей ли, императоров ли существовала неистребимая тяга к необыкновенным животным. Чтобы это было что-то диковинное. Так, Клавдий Тиберий снискал расположение своей последней жены Агриппины, которая потом все же не постеснялась его отравить, тем, что прислал ей в подарок белого соловья. Пел он не хуже своих сереньких сородичей, но окраску, конечно, имел необыкновенную. Друг Тиберия Нарцисс, зная склонность Агриппины к неведомым зверушкам, подарил ей говорящего дрозда, выговаривавшего слова так же чисто и понятно, как будто он был попугаем. Сам Тиберий имел любимого ящура. Сестра Клавдия Тиберия Ливия хвалилась необыкновенно злющей обезьяной-воровкой. У Германика была черная белка. У Августа был пес Тифон, а французский король Людовик XIV обязанности собеседника возложил на свою собачку, спаниеля Баловницу, которую бросал на колени своей возлюбленной Лавальер, говоря: «Этого общества вам должно хватить» — и уходил в соседнюю комнату не к такой скучной любовнице — Монтеспан. У Калигулы и Александра Македонского были свои любимые кони — Инцитат и Бациафан. Вообще в древней Македонии существовал какой-то особый культ зверей. Гадкие пресмыкающиеся в виде
Но ошеломила всех своей банальной оригинальностью мать Клавдия Тиберия, у которой был любимый карп Левитан. Приплывал он на ее зов из омута водяных лилий, позволял кормить себя и гладить по жабрам, в которые были вдеты дорогие бриллианты. Мать Тиберия уверяла, что может говорить с карпом обо всем, что тот хорошо ее понимает и сам открывает рот и говорит с ней. Словом, не «открывает щука рот, да не слышно, что поет», а открывает карп рот и… происходит приятная беседа.
Говоря о разной челяди во дворцах русских цариц, следовало бы упомянуть еще об одной, особо почитаемой части дворцового люда, которая почти совсем не описана в исторических материалах, хотя их роль в жизни цариц огромна. Это нищие — сирые, убогие и прочие разные попрошайки.
Сирых и убогих царицы жалели и привечали. И всегда щедрой милостыней их одаривали. Во-первых, «Домострой» им это наказывал, где черным по белому было написано: «Церковников и нищих, маломощных и бедных, и скорбных и странных пришельцев призывай в дом свой, и по силе накорми, и напой, и согрей, и милостыню давай от своих праведных трудов» [117] .
А во-вторых, сердобольность русских женщин, в том числе и цариц, от Бога ли, от сердца ли, но всегда была им свойственна. И несмотря на отдельные случаи проявления дикой жестокости и садизма, в целом русские бабы убогими не брезговали и по мере своих сил помощь им оказывали. И не только копеечку подадут, но на задний двор, в кухню заведут, накормят и напоят. И нищих на русском дворе было несметное множество. Спали они в подклетях, хозяевам очи не мозолили, а когда позовут, сказки рассказывали, на картах гадали, молитвы читали. Размножилось их не только по дворцам царским, но и по всяким домам купеческим или помещичьим видимо-невидимо.
117
В. Михневич. «Русская женщина XVIII столетия». СПб. 1894 г., стр. 296.
Екатерина I любила разных проходимцев, неизменно их деньгами самолично одаривала. В свою приемную выходила, вечно наполненную попрошайками, со специальным ридикюлем. Никому не отказывала: то приданое бедным девкам даст, то солдатам пенсии назначит, а то просто послушает сказок разных и судьбу свою разгадает по их картам.
Царица Прасковья, мать Анны Иоанновны, жила в доме, где повернуться от проходимцев и проходимок было негде. Вместе со специфичной вонью «крестьянского духа» — смесью онучей с табаком и чесноком — вносили они в дом много насекомых-паразитов и грязи. И несмотря на регулярное хождение в баню, все страдали от вшей, блох и вообще нечистоплотности. Неопрятность, пыль, грязь, казалось, стали «вторым духом» русских домов. Вот как описывает один историк визит в дом царицы Прасковьи: «На девятнадцатом километре от Петроградской дороги лежит Троицко-Сергиева Пустынь. Раньше там были два скромных и грязных дома — сестер царицы Анны Иоанновны. Герцогиня Екатерина Иоанновна повела нас в спальню, где пол был устлан красным сукном, еще довольно новым и чистым, вообще же убранство комнат везде очень плохо, и показала нам свою собственную постель и постель маленькой своей дочери (это была Анна Леопольдовна. — Э. В.). Потом заставила какого-то полуслепого, грязного и страшно вонявшего чесноком человека довольно долго играть на бандуре и петь свои любимые песни. Песни были сального характера, потому-то молодая Прасковья (младшая сестра. — Э. В.) уходила из комнаты, когда он начинал петь, и приходила, когда он кончал. Но я еще более удивился, увидев, что у них по комнаткам разгуливает босиком какая-то старая, слепая, грязная, безобразная и глупая баба, на которой почти ничего не было, кроме рубашки. Принцесса часто заставляла плясать перед собою эту тварь. Она тотчас поднимает спереди и сзади свои старые, вонючие лохмотья и покажет все, что у нее есть. Я никак не воображал, что герцогиня, которая так долго была в Германии, жила сообразно своему званию, здесь может терпеть возле себя такую бабу» [118] .
118
Е. Анисимов. «Женщины на русском престоле». СПб. 1998 г., стр. 152.
А «Во всякой всячине» читаем: «На днях съездил я к своей тетке, барыне лет семидесяти. Я старался подойти ближе к ее кровати, на коей она сидела, чтоб поцеловать у нее руку. Но почти непреодолимые препятствия между нами находились. У самой двери стоял превеликий сундук, налево множество ящичков, ларчиков, коробочек и скамеечек барынь. При конце сего узкого прохода сидела на земле слепая между двумя карлицами и две богомолки. Перед ними, ближе к кровати лежал мужик, который сказки рассказывал. Одна странница, два ее внука. Странницы лежали на перинах. Несколько старух и девок стояло у стен. Желая добраться до тетки, я перескочил через слепую, да неудачно, одной ногой угодил в карман с пирогом. Тетка как закричит: „Ты што, приехал ко мне домашних передавить? На слепую напал. Она так нонче пирогам радовалась, а ты, дурак, раздавил их своим бешенством“. Такого рода „нищелюбие“ практиковалось повсеместно в сердобольных мещанских домах» [119] .
119
В. Михневич. «Русская женщина XVIII столетия». СПб. 1894 г., стр. 302.
Нищие и приживалки были своеобразной кастой во дворце Анны Иоанновны. Они часто хаживали в покои императрицы рассказывать ей сказки. А поскольку происходили из народа и русский фольклор, изобилующий колдунами, домовыми, ведьмами, был им не чужд, развлекали царицу наперебой. Одна нищая рассказала царице вот такую сказочку про колдуна. Рассказывает крестьянка Аграфена Купцова: «Я была маленькою, лет пяти-шести, у дяди жила, и однажды поздно вечером в избу кто-то постучал. Тетка подошла к окну, а мужик и говорит: „Дай испить, кормилица!“ — „Поди дале, — ответила тетка, — там подадут“, — и Затворила окно. „Ну, так припомни, голубушка“, — пригрозил прохожий и пошел себе. Наутро муж тетки с ярмарки воротился. Та отворила ворота, он въехал и вдруг вместе с ним въехала пестрая змея, обвила ступицы и тут же пропала. Испугались тетка с дядей и не знают, что делать. Стали искать, а змеи и нет нигде. С тех пор стали замечать в доме что-то странное: то горшки найдут под печкою, то посуда вдруг ни с того ни с сего из рук валится, то в горшке со щами лапоть найдут. Словом, много таких проказ было. Решили
120
Калиостро. «Таинственные чары». М. 1876 г., стр. 90.
Близко к нищей братии стоят и кликуши. Они есть всегда и были в России, и искоренить их невозможно — это устойчивый социальный элемент, наравне с проститутками и ворами. Слишком много надо жизненных пятен вывести, чтобы они с лица земли исчезли. А поскольку со своими пятнами даже могучее солнце справиться не может, где уж нам, «малым, сирым и убогим».
Ученые считают, что кликушество — это проявление своеобразной формы истерии, имеющей эротическую подоплеку. Впрочем, что мы дорогим читателям будем научной терминологией голову морочить. Скажем просто, по Фрейду: все несчастье, бабы, от мужика, то ли нет совсем, то ли плох. Естество это, природа бабы выпирает, свое требует, муторно и тошно ей, и она даже зачастую не догадывается, отчего это ей вдруг хочется на землю броситься, в конвульсиях биться, с рычанием и воплями, звериным подобными. Ученые, конечно, все на свой лад переиначивают. Это, дескать, гормоны виноваты. В таком-то полушарии мозга не хватает столько грамм ли, миллиграмм ли, гормонов этих. Пополни ими организм — и человек станет счастливым. Даже великое чувство любви ученые под химию подвели. В таком-то мозжечке избыток таких-то гормонов, чувство любви вызывающих. Словом, совсем человека своей химией одолели, а кликушество — несколько, правда, иначе сейчас проявляемое, — извести не могут. А народ гормонами там не интересовался, а истинную правду говорил: бес в человека вселился. И существовали специальные целители по изгнанию беса из тела человека, экзорцисты они назывались. После изгнания беса бабы становились шелковые и тихие, в церкви на пол не бросались, юбки в бесстыдстве не задирали и не вопили, как резаные. И большим мастером по делу извлечения бесов из нутра бабы был наш знаменитый Григорий Распутин. Его закадычный друг вначале, потом враг лютый иеромонах Илиодор подсмотрел в щелочку, как Григорий беса из одной бабы выгонял, и в ужасе от двери отскочил. А баба-то, одолеваемая бесом, — дородная, пышнотелая сорокалетняя вдова-купчиха. «Подсмотрел я, — говорит Илиодор, — и в испуге от двери отскочил, от того, что я там увидел. А Гриша вернулся через какое-то время, весь потный, уставший, сел на лавку и говорит: „Ох, и измучился же я, беса выгоняя. Вот бес так бес! Я такого сроду не видывал. Теперь все. Изгнал. Еле справился, уморил он меня. Пойду отдохну“».
Но эта излеченная купчиха, хотя и одолеваемая бесом, под русское кликушество не очень подходит. Кликушки бродили по России непременно в сопровождении проводника или проводницы. Некоторые из них действительно припадочными были, из эпилептиков, что наземь бросались в диких конвульсиях и с пеной у рта какие-то невразумительные звуки выкрикивали. И в этих их криках будто бы и есть вся суть. Находились люди, которые в этом усматривали разные пророчества, иногда совершенно точные. Так, припадочный Митька из-под Козельска, калека без рук и косноязычный, во время припадка напророчил наводнение, в котором погибнут двое мужиков. И действительно, ночью на одной реке вода поднялась выше меры и двое мужиков утонули. Или предрек одной княгине рождение наследника, которого она напрасно несколько лет ждала. И ребенок мужского пола действительно родился. А поскольку последняя наша царица Александра Федоровна Романова тоже с великим и напрасным нетерпением после рождения четырех дочерей ожидала рождения сына, Митьку немедленно взяли в царский дворец. С Митькой вместе пришел псаломщик Егоров, который эти эпилептические его бормотания до ума доводил, их суть разгадывал. Чем-то вроде переводчика у Митьки был. Ну, конечно, прежде всего Егоров перевел из бормотаний Митьки, что хочет тот чаю с вареньем, а когда чай получили, устроил Митька такой дикий припадок с воплями и конвульсиями, что царицу насмерть испугал. Но все же из невнятного бормотания Митьки Егоров вычитал, что наследника он царице обещает. И Митьку оставили при дворе. И раз он давал причастие в отвратительной форме. Изо рта. Положит порфиру в свой гнилой, беззубый рот, а потом кладет его в рот царским детям. Ну, три дочери с трудом, только чтобы матушку не обидеть, эту процедуру выдержали, а третья, старшая, Ольга, своенравной была. Не понравилась ей эта «святая» процедура, и она свою порфиру выплюнула. Что тут было! Царица мигренями и нервными приступами мучается, наказание за такое кощунство от Господа Бога ждет. И Бог не замедлил наказать: весь рот Ольги покрылся гнусными прыщами. С трудом ее вылечили. Грязнота и неопрятность «божьих людей» на Руси была делом святым. Истеричные барыньки собирали в кружевные платочки объедки со стола «божьего человека»: кусочки хлеба, огрызки огурца, а если им доставалась яичная скорлупа во время Пасхи — их восторгу не было конца. Такая скорлупа хранилась в особом ларчике дорогой реликвией для будущих потомков.
Русский писатель Мельников-Печерский описывает одного такого живого «святого» Селиванова, у которого барыньки, как величайшие реликвии, отбирали всяческие нечистоты: «Объедки своего царя и Бога принимали они как драгоценную святыню, разделяли между верными и употребляли не иначе, как натощак, с великим благоговением. Пузырьки с помоями, оставшиеся после умывания Селиванова, также рассылали как святыню, но самою великою святыней были части живых мощей, то есть его волосы и обрезанные ногти. Самые нечистоты Селиванова почитаемы были за святыню» [121] .
121
П. Мельников-Печерский, Т. 7. М. 1976 г., стр 242.
А когда русские «божьи люди» прибыли в Афины, даже видавшие виды грязные монахи-католики были поражены. Об этом нам доносит писатель Р. Роидис: «Вот отец Афанасий, который никогда не мыл лица и ног и не употреблял вареной пищи, так как кухонный огонь напоминал ему адский. Вот отец Матвей, у которого во рту из-за изнуряющих постов кишело от паразитов. Тело отца Матвея покрыли огромные язвы, и благоверный Матвей, если какой червяк из его ран падал на землю, нагибался, поднимал его и снова вкладывал на прежнее место, ибо чем больше будет терпеть его тело, тем большую награду получит его душа» [122] .
122
Р. Роидис. «Папесса Иоанна». Варшава. 1986 г.