Любовный недуг
Шрифт:
– Ты гонишься за химерами, – сказал ему Карденаль с испанской категоричностью. – Все кончится тем, что обе стороны объявят тебя предателем.
– Сколько я его знаю, он всегда гонится за химерами, – сказала Эмилия.
– Не говори так, словно ты стоишь обеими ногами на земле, – ответил Даниэль. – Каждое утро ты погружаешься в ад. Есть ли на свете большая химера, чем ежедневные местного значения бои со смертью?
Эмилия Саури предложила свои услуги Красному Кресту. Ее предложение встретили как глоток воды в пустыне. Брали всех, кто предлагал свои услуги. Никто не спросил, есть ли у нее диплом. Каждый день был как экзамен, и, чтобы сдать его, достаточно было обладать необходимым запасом мужества. С восьми утра и до шести вечера Эмилия была на ногах, находя решения для сотни вопросов. Больных было больше, чем коек, в воздухе стоял едкий запах гниения, а стоны раздавались один за другим. Но, как правильно говорил Даниэль, эта музыка придавала ей новые силы. Чтобы жить, ей недостаточно было одной любви к нему.
Когда ночью разговор касался этих тем, между ними разверзалась пропасть, через которую они
В начале июля армия Каррансы вошла в столицу, сломив сопротивление конвенционистов. В столице снова сменилось правительство, руководители и деньги. Даниэль был уверен как никогда, что сможет убедить одних в необходимости заключения пакта с другими. Он нанес визит генералу, командующему войсками каррансистов, и пил и говорил с ним всю ночь. Рефухио высказал мнение, что он зря рискует, прося снисхождения для побежденных, которые пока еще таковыми не являются. Даниэль посмеялся над его словами, но не прошло и недели, как ему пришлось просить прощения за свои сомнения: конвенционисты снова взяли город, что явилось неожиданным поворотом для всех, кроме Рефухио.
– А вот теперь, – сказал он Консуэло, – тратьте быстро ваши бумажки, потому что это их последнее пребывание у власти.
Второго августа конституционалисты вернулись, чтобы остаться. Тогда, к своему ужасу, Карденаль заразился провидческими настроениями дона Рефухио. В тот же вечер он сказал Даниэлю за скудным ужином, добытым для них Консуэло:
– Как только определится победитель, тебя начнут преследовать. Никто не поверит, что ты – друг и тем и другим.
Даниэль посмеялся над таким предсказанием. Но Эмилия содрогнулась в душе. Госпиталь нуждался в ней как никогда. В стычках последних месяцев появилось много раненых, за которыми она ухаживала, не спрашивая, из какого они лагеря. Однако, находясь среди них, она осознала масштабы лихорадочной ненависти, движущей армиями, и легко могла представить себе, как распорядятся этой ненавистью уцелевшие. Ни одна из сторон не станет проявлять понимания, и тот, кто не будет с ними, неизбежно будет против них. Это был случай Даниэля, как бы легкомысленно он к этому ни относился, прячась за своим смехом от опасности. И опять ветер политики врывался в мир Эмилии, сровняв с землей карточный домик, построенный ею за эту недолгую замужнюю жизнь.
Однажды дождливым утром, в воскресенье, в город приехал Сальвадор Куэнка. Он прибыл из Веракруса, резиденции правительства конституционалистов и его первого руководителя Вентусиано Каррансы. Он приехал с группой уполномоченных для работы в Министерстве иностранных дел и пришел на завтрак к Эмилии и Даниэлю, принявших его с радостью после стольких лет разлуки. Сальвадор Куэнка был приближенным Каррансы, пользовался его поддержкой и доверием. Он был уверен, что конвенционисты в конце концов потеряют ту часть страны, которую все еще удерживали, и что чем раньше это случится, тем лучше будет для всех. Даниэль был так рад встрече и так уверен в единстве их взглядов на политику, что с тем же удовольствием, с каким слушал его, пустился в рассуждения о необходимости искать компромиссы, не допустить раскола революции и не потерять столько полезных людей из-за ненависти и предрассудков, наносивших ущерб стране и не позволявших управлять ею достойно и благородно. Сальвадор выслушал его, потихоньку прихлебывая кофе, показавшийся ему безвкусным и унылым. Затем он объяснил своему брату, в какой опасности он находится из-за подобных советов, которые он без всякой задней мысли давал в присутствии тех, кто слушал его с опаской и недоверием. У него повсюду были враги. И среди генералов, с которыми он разговаривал, и среди дипломатов, которые в искренности его статей видели восхваление своих врагов. Он вызывал подозрения среди вильистов, считавших его обрегонистом, и каррансистов, уверявших, что он – сапатист. Для него не было другого выхода, кроме ссылки. Он сам позаботится о том, чтобы организовать его возвращение, когда все уляжется, но в ближайшие месяцы ему лучше пожить где-нибудь в другом месте. А пока что кругом слишком много убийц, пустившихся во все тяжкие, слишком много неконтролируемого гнева, чтобы Даниэль остался тут дразнить их своими статьями и речами о цивилизованности и разумном управлении.
– Никто не хочет быть ни разумным, ни рассудительным, ни добрым, – сказал Сальвадор. – Не в обиду Эмилии будет сказано, но любовь – плохой союзник для тех, кто говорит с воюющими мужчинами.
Сальвадор сказал, что у него есть предложение для Даниэля и он надеется, что у того хватит здравого смысла, чтобы выслушать его.
На следующий день в Веракрус отправляется группа иностранных священников, которых выдворяют из страны на волне модной антиклерикальной кампании. Поскольку это были довольно крупные фигуры, а Карранса не хотел трений с церковной верхушкой, он поручил Сальвадору посадить их на поезд до Веракруса, а затем на корабль, который без лишнего скандала доставит их в Испанию. Даниэль мог бы и должен был бы поехать с ними в сопровождении Эмилии, ее легко можно выдать за монахиню, пока корабль не выйдет в море.
Перспектива такого необычного приключения смягчила боль от необходимости покинуть город именно тогда, когда Даниэлю казалось, что все должно измениться к лучшему, поскольку в последние несколько месяцев все шло из рук вон плохо. Фантазер и прирожденный путешественник, он начал думать, какой великолепный репортаж получится из путевых зарисовок. Кроме того, они всегда могут нелегально вернуться через Кубу и находиться в стране подпольно, чтобы никто не смог их преследовать.
Он принял предложение Сальвадора с условием, что еще одним каторжником на галерах станет Игнасио Карденаль, историю которого он рассказал на одном дыхании. Сальвадор был так доволен согласием брата, что пошел на это условие, пообещав даже продать все энциклопедии, если испанец оставит их ему на некоторое время. Так что когда Игнасио появился в их доме со своей худощавой элегантностью и интеллигентным апломбом, Даниэль уже облачился в сутану, репетируя свою роль на следующее утро и считая само собой разумеющимся, что ничего лучше не могло бы произойти с ним и с Эмилией, чем сопровождать энциклопедиста на родину, по крайней мере хотя бы часть пути. Игнасио до слез обрадовался возможности вернуться домой, к жене. Но, поблагодарив за такое щедрое предложение, он спросил у Даниэля, согласна ли Эмилия ехать с ними. Изумленный этим вопросом, Даниэль оторвался от зеркала, в котором рассматривал самые комичные детали своего маскарадного костюма. Эмилия не сказала, что поедет, хотя и согласилась, что Даниэлю нужно как можно скорее исчезнуть отсюда. Она поцеловала Сальвадора, когда тот сказал, что возьмет Карденаля в группу ссыльных, но в удобный момент встала из-за стола и убежала в госпиталь. Даниэль был уверен, что она все уладит, чтобы поехать с ними.
– Ты так уверен? – спросил у него Игнасио. – Иногда ты ведешь себя, словно совсем ее не знаешь.
– Она не может так меня предать, – ответил ему Даниэль, упав в кресло.
– Кто из вас двоих кого предает? – спросил Карденаль и пошел собирать вещи.
Даниэль остался наедине со своими сомнениями, как гвоздь засевшими в груди. Эмилия вернулась рано. Она нашла его в спальне, он отбирал книги, которые собирался взять с собой. С порога она несколько минут наблюдала, как он притворяется, что очень занят, будто не слышал ее медленных шагов по лестнице. Потом она подошла, чтобы прикоснуться к его телу, единственному амулету, помогавшему ей держаться, и обняла его до непредсказуемого света следующего дня.
XXVI
Она облекла это в слова только на следующее утро, хотя оба знали, что это будет сказано. Она не поедет с ним. Она даже не нашла в себе силы одеться и проводить его.
– Предательница! – бросил ей Даниэль с порога спальни.
Эмилия в своей белой ночной рубашке засунула голову под подушку и укуталась в простыни. Она услышала голос Сальвадора, торопившего Даниэля, и заткнула себе рот кулаком, чтобы не просить его остаться.
Час спустя он шел по перрону станции Сан-Ласаро вместе с Игнасио Карденалем и еще двенадцатью священниками с бледными лицами. Сальвадор, сопровождавший их, замыкал процессию. На улице шел дождь, он с шумом стучал по крыше. Одетому в черную сутану с белым воротничком, которую он примерял накануне, Даниэлю не нужно было притворяться, будто он самый грустный и торжественный среди священников. Он смотрел в пол и шевелил губами, будто молился, когда Эмилия оказалась у него на пути и стала целовать его в губы, вцепившись изо всех сил в его сутану. Она была вся мокрая и тяжело дышала.
– Я хочу остаться, – сказал Даниэль Сальвадору.
– Не проси о невозможном! – ответила Эмилия, прижимаясь к его губам.
Поезд тронулся. Она подтолкнула Даниэля к вагону, из которого Карденаль протягивал ему руку. Дул ледяной ветер, и Эмилия вся дрожала, стараясь улыбаться из последних сил, слушая, как, постепенно затихая, исчезал вдали стук колес поезда под дождем.
Она еще неделю работала в госпитале, пока не умерли безнадежные, а излеченные не вернулись к жизни, в которой они ежедневно искали смерти. Жизнь в городе стала более спокойной, но вид этого города действовал на Эмилию угнетающе. Она тосковала по Даниэлю на каждом углу, в каждой улочке, в самом сердце безразличия, царившего на бульваре Пасео-де-ла-Реформа, перед выбитой дверью одной из церквей, сидя за столиком их первого кафе, погружаясь в пустоту ванны в доме, окружавшем ее своим молчанием, проснувшись среди ночи с губами, израненными о бриллиант ее обручального кольца. Она все время носила его во рту как вечное напоминание о своей вике. Предала ли она его? Можно ли назвать предательством простое нежелание возвращаться к неустроенности, к конфликтам, к утрам, полным безделья, к отказу от здравомыслия и плодотворной жизни, которая тоже была ее призванием и судьбой? Она просыпалась с этими вопросами, прорезавшими темноту, как лучи солнца, и так, ночь за ночью, ломались ее привычные биологические ритмы. Она позволила бессоннице воцариться в ее жизни и занялась изобретением всевозможных уловок, чтобы не дать тоске окончательно победить себя в долгие ночи без сна. Она снова играла на виолончели, которую Рефухио взял для нее напрокат в одной из церквей, читала главы из «Тысячи и одной ночи», брала ночные дежурства и писала письма, словно кто-то их ей диктовал. Кроме того, она вела подробный дневник, описывая в нем для Даниэля свои чувства, свою тоску, свои надежды и раскаяние. Когда-нибудь жизнь обернется для них такой щедрой, что у них обоих будет время посидеть и почитать, о чем она думала в это слепое время, которое она не уставала проклинать, но которое не поменяла бы на другое. Возможности просто последовать за ним и постепенно превратиться в его тень она предпочла потерять его. И, сделав этот выбор, она чувствовала себя одинокой, жалкой и высокомерной идиоткой.