Любовный недуг
Шрифт:
Она снова сделалась жилеткой для слез. Она выслушивала и инфекционных больных, и женщин, сидящих у постели своих раненых, надеясь, что судьба сжалится над ними, и Рефухио с его страхами, и Эулалио, его внучку, которая чувствовала себя все хуже, но все лучше это скрывала. Она слушала без устали и без перерыва, пока не научилась чувствовать себя еще одной иголкой в стоге сена, уже полном иголок, где она нашла себе приют.
Однажды утром, в конце сентября, Рефухио пришел за ней. Его внучка, как обычно, надоила три капли молока от двух тощих коров, спавших вместе с ними в хлеву в Мискоаке. Она двигалась как абсолютно здоровый человек, но Рефухио видел, как половина ее души отлетела на рассвете, и безумно боялся потерять единственное, что осталось у него в жизни.
Эмилия пошла за ним и обнаружила ее в хлеву. Та делала вид, что спит возле единственного
– Не смей жульничать! Нельзя умирать раньше времени.
Ей купили белый гроб и отнесли ее на кладбище, оплакав как единственную среди множества упокоившихся в этот день.
Довольно скоро поезда снова начали перевозить гражданское население. Тогда Эмилия решила вернуться в Пуэблу. Оправдываясь тем, что ей нужно увидеть вулканы с другой стороны и что Красный Крест уже не так остро нуждался в ее услугах, она простилась с Консуэло и договорилась с Рефухио, что он приедет вслед за ней, как только сможет. А потом она села в поезд в неистощимом желании надолго уткнуться в колени того мира, который взрастил ее.
Она не стала сообщать о своем приезде. Опыт путешествий на поезде подсказывал ей, что ничего невозможно спланировать заранее, однако все прошло быстрее, чем она думала. Посреди еще зеленых и сочных октябрьских полей она потеряла счет времени, не замечая грохота и неудобств вагона, вконец истерзанного войной. Сойдя на станции, она прошлась по перрону, пустынному этим вечером, свет которого пробудил ее воспоминания, и они понесли ее к дому Ла Эстрелья, как ветер несет парусник к ждущей его бухте.
Аптека была еще открыта, когда она выскочила из наемного экипажа и побежала к двери, зовя во весь голос отца. Опираясь руками о прилавок, где перед ним лежала груда бумаг, Диего Саури широко открыл глаза, завороженный идущим ему навстречу видением, и назвал дочь по имени, словно ему нужно было услышать себя, чтобы поверить, что это была действительно она. При звуке его голоса Эмилии показалось, что он погладил ее рукой по голове. Прямо через прилавок она обняла его, рыдая и благословляя, с таким бурным восторгом, что Хосефа из своей кухни услышала веселые крики, как звон колокола. Она сбежала по лестнице, хотя не делала этого с тех пор, как в прошлом году упала и скатилась вниз. Она увидела их обнявшихся, глядящих друг на друга и не верящих, что это действительно с ними происходит.
Зная, что заплачет и станет как сумасшедшая, если позволит себе заплакать, что разлетится вдребезги, если побежит и начнет звать ее, Хосефа остановилась в дверях задней комнаты, чтобы сделать глубокий вдох и вытереть две слезы рукавом платья. Потом она свистнула, как раньше, когда ее дочка была еще маленькой и она встречала ее у школы. Услышав это, Диего выпустил Эмилию и стал смотреть, как она идет к Хосефе, почти не касаясь земли, словно в молитве.
Непокорная и прекрасная, еще более шумная, чем в лучшие свои времена, Милагрос появилась у них вечером с Риваденейрой, не потерявшим, несмотря на войну, ни крупицы своей элегантности. Они вместе поужинали, болтая обо всем и ни о чем, перескакивая с Мехико на Чикаго, со ссылки Даниэля на войну, эту мерзость и гнусность, с которой уже никто не знал, что делать. Они потратили часть своей жизни, чтобы разбудить страну, спящую под диктатурой, они хотели жить в обществе, где бы действовали законы, а не выполнялись прихоти одного генерала. Но результатом войны против диктатуры стала только война, а борьба против бесчинств одного генерала привела к появлению множества генералов с множеством бесчинств.
– Вместо демократии мы получили хаос, а вместо справедливости – палачей, – сказал Диего Саури с грустной иронией.
– Даниэль упорно верит, что такое количество смертей принесет хоть какую-нибудь пользу.
– Только если это не будет призыв к самоубийству других людей, пока еще живых, – сказала Милагрос, переживавшая каждое поражение как нанесенную ей рану.
Они говорили о том, что произошло с Эмилией, словно все это время были рядом, и о своих делах, словно она присутствовала при каждом событии. Эмилия рассказала им о Бауи, этой северянке, командовавшей в своей бьющейся в судорогах деревне, где они организовали импровизированный госпиталь, подражала ее манере ругать Даниэля за бесполезную спешку и ее насмешливому тону, когда она ему говорила: «Даже если ты будешь все время бежать, ты все равно умрешь в положенный срок». Она ходила от одного к другому, показывая массаж спины, которому научилась в поезде от старой знахарки. Она описывала Мехико в самый разгар катастрофы. Говорила о Рефухио и его неправдоподобной худобе, о его прорицаниях, о том, как он поженил их с Даниэлем в день, когда предсказал их расставание. Об Эулалии, штурмовавшей булочную, чтобы не остаться без анисовой булочки, о которой она мечтала больше трех ночей. Потом она пыталась передать глубокую религиозную торжественность, которую пришлось изображать Даниэлю, чтобы попасть в партию ссыльных священников, и как этот спектакль сорвался, когда она выбежала ему навстречу и поцеловала его.
– На следующий день у меня болело все тело, словно меня били палками, – сказала она, перед тем как попробовать десерт из безе неземного вкуса. А потом она расплакалась без всякой причины.
Было почти одиннадцать, когда зазвенел дверной колокольчик, а затем послышались шаги через дворик и по лестнице. Эмилия спросила, кто это звонит, если у него есть ключи, а шаги звучали уже у входа в гостиную. Такой же красивый, как в ее воспоминаниях, длинноногий, с высоким умным лбом, спокойными глазами и руками земного ангела, в столовой появился Антонио Савальса. Улыбнувшись так, что засветилось ее заплаканное лицо, Эмилия встала со стула, на котором раскачивалась, как в детстве, и, не подумав, чего от нее ждут, обняла Савальсу и осыпала его неизвестно откуда взявшимися у нее поцелуями.
Кроткая и щедрая, жизнь толкнула ее на менее опасный, но более смелый риск. Эмилия пошла в университет и попросила допустить ее к экзаменам, чтобы считаться официально зачисленной. Она снова начала работать с Савальсой в больнице, появившейся во времена затишья и обещаний, предшествующих ее последнему отъезду. Словно, и не было боли разочарования и ярости потери, Савальса встретил ее так же естественно, как поддаются обаянию луны, выходящей на небо в полдень.
Эмилия если и говорила о своем отсутствии, то только как о чем-то неизбежном. Они работали вместе, как раньше, обследуя чужие тела, но так и не решаясь изучать тела друг друга. Заканчивали работать поздно, начинали на рассвете, отдавались своему делу, словно хватались за надежную соломинку. Эмилия ставила диагнозы и практиковала с интересом и очень спокойно, как еще никогда себя не чувствовала, с апломбом ученика, показывающего учителю, чему он научился без него, и в то же время со скромностью подмастерья.
Очень просто, как люди, знающие себе цену, Савальса говорил с ней о новых медицинских открытиях и слушал ее рассказы о ее усилиях, о ее любопытстве, о ее неудачах. Вечерами и по воскресеньям они делали воображаемые операции на человеческом сердце, как та, которую Алексис Каррель успешно проделал на собаке. Они пытались выделить витамин А в лаборатории Диего, зная, что это получилось у одного химика из Йельского университета, и собирались изготовлять таблетки от грусти, формулу которых Эмилия привезла из Чикаго. Они исследовали лечебные возможности трав, на которых в процессе ферментации Теодора выращивала какие-то белые грибки, способные вылечить гонорею. Но это было еще не все, больница и консультации приносили им доход. Недостаточный, чтобы Савальса мог вернуть себе богатства, которых он лишился во время войны, но необходимый, чтобы неплохо себя обеспечивать в обстановке полнейшего финансового хаоса в стране. А Эмилия имела небольшие, но постоянные карманные деньги, из которых она помогала своим родителям, покупала книги, посылала небольшое пособие Рефухио, раздобыла себе новую виолончель и время от времени шила себе новую одежду. Так, не имея иных отношений, кроме разговоров и страсти, с которой они мечтали о будущем, они провели вместе больше года. Каждый жил у себя дома, но почти все остальное у них было общее.
После рождества 1916 года, получив от Даниэля только одно письмо, да и то адресованное всей семье, Эмилия вступила в долгий период молчания, которое она нарушала только в разговорах с больными или с Савальсой о делах больницы. С этим молчанием не могли справиться ни родители, ни Милагрос, ни нежная сдержанность Соль, единственной, на чьей груди Эмилия позволила себе выплакать ту пустоту, которую оставила после себя разлука с Даниэлем.
– Я завидую, как ты по нему тоскуешь, – сказал Савальса однажды вечером.