Любой ценой
Шрифт:
По другую сторону стекла Иллеску и его команда открыли установку. Плавно поднялась внутренняя камера и Хонор поняла, что задерживает дыхание, что, несмотря на старание, сдавливает руку Хэмиша — чтобы защитить Эмили она заранее включила ограничители протеза — когда увидела своего нерождённого сына, плавающего в околоплодной жидкости. Ребёнок ворочался, шевелил ручками и ножками, и она, даже сквозь бушевавшее в ней пламя радости, чувствовала поток его сонного, неоформившегося интереса, как если бы он мог чувствовать надвигающийся момент. Эмоции её семьи и друзей были подобны какому-то невероятному морю: были глубоки, интенсивны и могучи, но направлены были в одну точку. Не вполне спокойными,
Иллеску набрал команду на консоли, и верхушка внутренней камеры скользнула в сторону. Поверхность жидкости закрывал волокнистый покров и он рассёк его виброскальпелем. С этим покровом соединялась пуповина, которая провисла, когда руки, облаченные в стерильные перчатки, подхватили и подняли крошечное, хрупкое, бесконечно дорогое тельце.
Лёгкие Хонор требовали воздуха, но она не обращала на это внимания. Все её внимание сосредоточилось на мягких, уверенных руках Иллеску, пока он и его команда перерезали пуповину и прочищали дыхательные пути ребёнка, эмоции которого резко изменились.
Хонор закрыла глаза, потянулась мыслью, пытаясь прикоснуться к мыслесвету младенца, в котором сонная удовлетворённость сменилась страхом и замешательством, потрясением от того, что мягкое тепло и безопасность утробы сменились холодом и пугающей неизвестностью. Она чувствовала, что он протестует, извивается, борется за то, чтобы вернуться назад, а затем, каким-то образом, который она никак бы не смогла объяснить кому-то ещё, Нимиц и Саманта оказались вместе с ней. А ещё Фаррагут и, за ним, Ариэль и Монро.
Как только прозвучал первый тонкий вопль протеста, древесные коты потянулись вместе с ней и, внезапно и настолько же естественно, как рука входит в перчатку, Хонор прикоснулась к ребенку. Прикоснулась так, как никогда не прикасалась больше ни к кому, даже к Хэмишу. Это было как если бы её рука протянулась в темноту, где её с безошибочной аккуратностью встретила маленькая, теплая, совершенно доверчивая ручка.
Плач прекратился. Младенец зашарил глазами, не в состоянии пока их сфокусировать, но ощущая направление идущего от Хонор потока тепла, приветствия, любви и нетерпения. Его присутствие было ещё несформированным, но он уже знал её. Узнавал её, а она чувствовала исходящее от него недовольство и страх.
Взгляд Хонор окончательно застили слезы. Она чувствовала объятия Хэмиша, чувствовала, как её накрывает волна его любви к ней, к их сыну и к Эмили. Она прижалась к Хэмишу, не отпуская руку Эмили и в этот момент твердо знала, что прожила жизнь не зря.
Ребенок снова захныкал, протестуя против вмешательства новых рук и инструментов, пока его взвешивали и осматривали. Но в то самое время, пока он плакал, сморщив личико в сосредоточенности новорожденного, шевеля крохотными губками и негодующе зажмурив глаза, Хонор баюкала его на невидимых руках любви. И, наконец, Иллеску вышел из операционной навстречу ожидавшим родителям, неся на руках крошечный, краснолицый сверток.
Лицо Иллеску, вышедшего в галерею, казалось, состояло только из громадной улыбки. Впервые Хонор не ощутила в нём и следа его колючей личности, и следа врождённого чувства превосходства. Там были только радость и ощущение чуда, которые и привели высокомерного аристократа к выбору самой исполненной радости медицинской специальности. Когда он направился к ней, Хонор улыбнулась в ответ и с готовностью протянула руки.
— Ваша милость, — мягко произнес Иллеску, — вот ваш сын.
Губы
— Добро пожаловать в наш мир, малыш, — прошептала она ему на ушко, а затем немного опустила его и поцеловала в лоб. Затем повернулась к Хэмишу и Эмили, склонилась к креслу жизнеобеспечения, протянув им ребенка, и Эмили вытерла собственные слёзы, чтобы видеть их сына.
Хонор подняла голову, когда к ней подошли её родители. Мать положила руки ей на плечи.
— Он прекрасен, — сказала Алисон Харрингтон и нежно улыбнулась, потянувшись, чтобы прикоснуться к щеке своего первого внука. — Может быть прямо сейчас тебе так и не кажется, — продолжила она, проводя кончиком пальца по сморщенному, всё ещё каким-то образом негодующему личику, — но дай ему немного времени. Он тебя поразит.
— Уже поразил, — сказала Эмили, поднимая глаза на Хонор и Хэмиша. — Боже мой, уже поразил.
Хонор ей улыбнулась, сморгнула слезы, выпрямилась и повернулась. Она шагнула мимо Эмили и Хэмиша, мимо сияющих Елизаветы Винтон и Джастина Зирр-Винтона, мимо урчащих Нимица и Саманты, к Эндрю Лафолле.
— Вот мой сын, — сказала она им всем, не отводя взгляда от человека, который на протяжении стольких лет был её личным телохранителем, — Рауль Альфред Алистер Александер-Харрингтон. Кровь от моей крови, плоть от моей плоти, наследник сердца моего и моей жизни, власти и титула. Объявляю его таковым перед всеми вами, как перед моими свидетелями перед Богом.
— Он ваш сын, — в ответ, глубоко поклонившись, сказал Остин Клинкскейлс. — В том свидетельствуем мы все.
— Вот мой сын, — тише повторила Хонор, говоря на этот раз только Лафолле, — и я объявляю тебя его опекуном и защитником. Отдаю его жизнь в твои руки. Не посрами этого доверия.
Лафолле непоколебимо встретил её взгляд, упал на одно колено и положил, легко прикоснувшись, руку на завернутого в одеяло младенца.
— Я признаю его, — сказал он, произнося древнюю формулу тихим, но четким голосом, — и принимаю. Принимаю его жизнь, кровь от вашей крови, плоть от вашей плоти, в свои руки. Перед Господом, Создателем и Испытующим нас всех, перед Его Сыном, Который умер во искупление наших грехов, и перед Святым Духом обещаю встать перед ним в Испытании жизни и прикрывать его спину в битве. Обещаю опекать и защищать его жизнь своей собственной. Его честь отныне моя честь, его наследие под моей защитой и я не посрамлю доверия, хотя бы и ценой своей жизни.
На последнем предложении голос его дрогнул, и когда он поднимался с колена, глаза его подозрительно блестели. Хонор улыбнулась ему и выпутала из складок одеяла крошечную ручку. Лафолле протянул открытую ладонь и Хонор вложила в неё ладонь своего сына.
— Я принимаю твою клятву от его имени. Ты — меч моего сына и его щит. Он будет идти по жизни под твоим присмотром и охраной, под твоей опекой и наставлением.
Лафолле больше ничего не сказал, только склонил голову в неглубоком, но проникновенном поклоне, и сделал шаг назад. Хонор в свою очередь склонила голову, ощущая и разделяя его радость и горечь сожаления, а затем повернулась к остальным.