Люди Домино

Барнс Джонатан

Мы с Эбби как раз доедали наш нехитрый завтрак, когда раздался пронзительный крик.

Мама была на ногах, она кое-как оделась и теперь дергаными, механическими движениями зашнуровывала туфли, непрерывно бормоча что-то про снег.

Ей удалось оторвать кусок ковролина и отогнуть его. На открывшихся старых половицах она обнаружила нечто удивительное — какие-то метки, значки и символы, намалеванные выцветшей красной краской на дереве.

— Мама? — сказал я, осторожно подходя к ней и пытаясь не особо

задумываться о том, что она видела на полу. — Что все это значит? А, мам?

— Он продал твоего отца. Ты знал это? Ради своей паршивой маленькой войны он пожертвовал твоим отцом. И знаешь, что пугает меня сейчас? Я думаю, он и тебя продал.

— Ты говоришь о дедушке? — спросил я.

— Об этом типе, — прохрипела она. — Об этом ужасном человеке. Он всегда этого хотел.

— Хотел чего? — спросил я. — О чем ты говоришь?

— Телик… Мы с твоим отцом всегда были против. А потом еще эти операции. Он заплатил за них. Ах, Генри. Надрезы мозга.

Я подошел ближе.

— Мам?

И тут я совершил ошибку. Я положил руку ей на плечо. Это было самое мягкое ограничение, легчайшее удержание, но моя мать считала иначе. Она издала крик гнева и боли. До того времени я и не подозревал в ней способности издавать такие звуки. Если бы я не убрал руку со всей быстротой, на какую был способен, уверен, она бы укусила меня.

Мой голос задрожал.

— Мам, да что с тобой? Прошу тебя, ложись в постель.

Она оскалилась и зашипела.

— Левиафан идет. Мы все должны встретить его.

Она метнулась вперед каким-то обезьяньим движением, проскользнула мимо меня и устремилась к входной двери. Появилась Эбби и неуверенно встала на ее пути, но мама, недолго думая, отвесила ей пощечину и отпихнула в сторону. Эбби вскрикнула, потрясенная, и я увидел, что моя мать расцарапала ей щеку до крови.

Мама добралась до двери и отперла ее, одержимая внезапным отчаянным желанием выйти на улицу. Я, хотя это и было глупо, снова прикоснулся к ее руке, но она зарычала что-то ужасное. Даже теперь я не могу заставить себя написать эти слова.

Она распахнула дверь, и, словно в картинной раме, я увидел, во что превратился город. Хаос, дым, нескончаемый снегопад. Десятки мужчин и женщин в таком же состоянии, что и моя мать, пробирались сквозь снег. Все они устремлялись в одном направлении.

Они больше не были похожи на людей. Роботы. Вот кем они мне теперь казались. Всего лишь роботами.

Мама шагнула за порог и принюхалась.

— Не выходи! — прокричал я.

Но она не обратила на меня внимания. Мама испустила еще один яростный торжествующий крик и побежала на улицу, присоединяясь к другим, к этому исходу проклятых.

— Мама!

Она не обернулась. Я стоял в растерянности, понимая, что бежать за ней бессмысленно — вряд ли она поблагодарит меня за это. Через несколько секунд она исчезла в снегу, и решение за меня было принято.

Я вернулся в дом и захлопнул дверь как раз в тот момент, когда Эбби вышла из ванной, прижимая к щеке салфетку.

— Она ушла, — сказал я.

В пять часов того же дня экран телевизора почернел. Если не считать сетки в течение получаса на Би-би-си 1, ни на одном канале не было ничего, кроме помех и шума. Снег снаружи, снег внутри, чернота покрывала Лондон. Еще через несколько часов погас свет и отключилось электричество.

Мы с Эбби легли в постель, боясь сидеть в темноте, не имея мужества прислушиваться к странным звукам, доносившимся снаружи, — шорохам и топоту, тихому пугающему ржанию, диким крикам.

Гораздо позднее, когда мы лежали рядом, из почтового ящика донеслось то же шипение, что и предыдущей ночью, то же произнесенное шепотом приглашение. Мы крепко прижались друг к другу и заткнули уши, чтобы не слышать этого.

Я пишу эти строки и чувствую проблеск надежды. Вы знаете, о чем я говорю. Вы, видимо, уже и сами это заметили.

Тот, другой, почерк и другая история исчезли, и вот уже несколько дней никаких вставок и навязчивых вторжений не появляется.

Может, все и кончится хорошо. Может, не будет нужды в том путешествии, в которое, как я думал, мне придется отправиться, может, наша встреча в пустоши и не состоится. Возможно, наконец я по-настоящему свободен.

Пока мы с Эбби пытались уснуть, по улице бежал старик. В то время я не знал, как близко он от нас, его даже можно было уже разглядеть, выйдя за порог нашей квартиры.

Его бег не остался незамеченным. За ним следили, хотя делали это довольно грубо и неизобретательно, а потому он слышал, как они топочут у него за спиной, сипят и повизгивают от извращенного удовольствия. Их было целое племя, тупых, безжалостных, неутомимых и безнравственных — новый облик человечества.

Старик уставал и уже едва дышал, за спиной у него были долгие годы службы, к тому же его ослабили дни, проведенные в больнице, и извел призрак самых темных страхов, которые теперь становились реальностью. Никто бы не стал винить его за то, что он опустил руки. Тысячи так бы и поступили, уже давно. С точки зрения медицины он вообще не должен был подняться на ноги. Но он не сдался. Он двигался, заставлял бежать свое древнее тело сквозь снег и тьму, далеко превышал пределы собственной выносливости, пытаясь добраться до меня, прежде чем наступит конец.

Ему оставался всего один квартал, когда они настигли его, это стадо, сведенное с ума снегом, подогретое амперсандом в их организмах.

Каждый вздох обжигал. Каждый шаг был пыткой. Он уже чувствовал их у себя за спиной. Исполненный решимости не сбавлять скорости, в последний момент он вступился, упал вперед, ободрал свои старые ладони, расцарапал старую кожу, но все же сумел подняться и повернулся лицом к толпе, мужественный и бесстрашный.

Он сражался — я знаю. Он сражался с ними до последнего вздоха.