Люди, горы, небо
Шрифт:
Жил он тогда у одной вдовушки – ее муж, летчик, погиб еще в первые дни войны. Приютила она его в горькое для него время, помогла чем сумела (это она подсказала, кто может свести к партизанам; правда, из подсказки той ничего не вышло). Жил он и не знал, что предпринять дальше, куда податься, – везде одно и то же, везде немцы, везде всеобщее недоверие, подозрительность, страх..
И дождался офицера с полицаем, хотя позже сообразил, что, собственно, не за ним лично они приходили Скорей всего, его знали по фамилии, но не в лицо. По крайней мере эти двое.
Когда Игорь приметил их в окно, он разом – в дверь, потом в сарай, залез в сено под кормушкой. Вдруг его словно что-то подбросило – отряхнулся, взял вилы и давай ковырять навоз. И надо же, не успел офицер в сарай сунуться – сразу ткнул стеком в сено; обнаружил бы – смерть без разговоров. Тем более что опознали бы его, установили бы фамилию. А то скользнул лишь взглядом безразлично и спросил ради формальности:
– Кто ест ти?
– Племянник, – сказала вдовушка, – старшего мужнина брата сын.
Сейчас, когда гроза миновала, полицай мог уже и не выслуживаться перед немцем. Давая понять испуганной женщине, что его-то не проведешь, сказал ей во дворе:
– Племяш он тебе или нет, но чтобы его духу сегодня же здесь не было. Поняла?
– Поняла, - сказала женщина, проводив его ненавистным взглядом, и заплакала; свыклась она с Игорем, полюбила его, жаль было отпускать; но и без того предчувствовала, что не засидится, рано или поздно сам уйдет.
Дала она ему кое-какие документы мужа, даже не оторвав фотографий, да и как их оторвешь, заподозрят ведь. А Игорь в чем-то смахивал на погибшего летчика: такое же продолговатое лицо, буйный чуб… если особо не всматриваться, могло сойти. Теперь он был уже не Игорь Шумейко, не Борис Батайкин, а Прокопий Мудренко – в пору запутаться.
Все же в Феодосии Игорь подзалетел с этими документами, приняли его за какого-то черт знает лазутчика, но он сумел удрать прежде, чем смогли установить его подлинную личность. Да и удрал он в селеньице неподалеку от города, есть хотелось, нужно было как-то устраиваться с этим делом.
Здесь стоял немецкий восстановительный поезд – ремонт путей, возведение насыпи, замена шпал, – и Игорь посудил, что на первых порах это ему подойдет, лишь бы немного подхарчиться. С документами на сей раз сошло, дорожный мастер, немец в военной форме, ведающий набором рабсилы из местных, спросил скорее по привычке:
– Партизан?
– Нет.
Сквозь косоворотку проглядывала у Игоря грязная, в дырах тельняшка.
– «Аврора»?
– Что?
– «Аврора»? Матрозен? Ферштееи зи?
– Я, я, – живо подтвердил воспрявший духом Игорь.- Ихь ист «Аврора»! Бывший матрос. Инвалид. Финская кампания.
Он был принят, заключен в бараки, и все шло, как говорится, чин чином, дня три уже проработал во славу «третьего рейха» (некуда деться, в рот этому рейху дышло!), пока не случилась заминка. Оплошал он на утренней поверке. Вызывает его немец: Мудренко да Мудренко, а Игорь задумался, молчит… не привык еще к новой фамилии, странно было на нее откликаться; опять же мысли муторные гнетут… вроде того, что хорош же он, красный командир, чекист, дважды орденоносец, хоро-ош… На рейх вкалывает! Опомнившись, крикнул:
– Я, я Мудренко, здесь!
А немец волосатым кулаком в ухо…
Недолго думал Игорь, даже секундочки на размышление не потратил – брякнул немца лопатой по плоскому черепу и дал деру. Бегать-то он не особенно здоров был, а тут погоня, все станционные охранники, целая свора ринулась по следу. И всё же везло ему, дорога в этом чуждом для него мире была устлана не сплошь только терниями, но и розы кое-где пунцово мерцали. Бежал он, бежал, задыхаясь, на виду у всей станции, проскальзывал между какими-то вагонами и дряхлыми паровозами, перелезал через замазученные сцепки и уперся, наконец, в товарняк с итальянцами. Ничего он не приметил в этом для себя спасительного, но слышит всей спиной – вот и немцы уже близко. Нет спасения, точка, затравили – и тут к нему подскакивают двое, тащат к себе в вагон, – ну, а погоня своим путем идет, рыщет под составами.
Вот чудо! Вот и не верь после этого в чудеса! Обступили его солдаты, хлопают по плечам, подбадривают, видно, да еще и хохочут. А он растерялся, глупо моргает, твердит на немецкий лад:
– Ихь ист «Аврора», матрос я, матрос, революция!
– Понимаем, понимаем, – кивали они головами, – русский матрос, революция, немцы пфе, цволичь, лучше бы нам всем скорее andiamo a casa (по домам).
А Игорь что-то мычал, мычал, захлебываясь водой из фляги, обшитой зеленым сукном, его переполняла не то что благодарность, а даже нежность к этим простым людям в солдатских мундирах, отправленным против воли в гибельную для них и далекую Россию. Поезд тронулся (сейчас Игорю было все равно, в какую сторону ехать), на третьей станции попрощался он с неожиданными своими спасителями, дали они ему хлеба, сказали a rivederci, и он спрыгнул в полынную степь, уже запорошенную снежком.
Сориентировался. Его подбросили к северу. Ну что ж! Не найдя партизан, не сумев установить контакта ни с кем из сведущих и надежных людей, он двинул дальше на север (краем уха слышал, что немцев сокрушительно разгромили под Сталинградом и теперь они отступают по всему югу). Он шел на север, затем, оставив позади Сиваш, повернул на восток с целью при первом же удобном случае перейти линию фронта.
В Донбассе он опять сколотил группу подростков, занимался мелкими диверсиями, на крупные не хватало пороху, да и народ не тот, а потом повел свою армию на восток. Ему верили, его любили, что-то такое он источал – обаяние безалаберности и бесстрашия… Но ребятня у него под началом была все же мелковата. Мало-помалу от нужды и лишений почти вся она разбежалась, один паренек в стычке с немцами погиб, но Игорь все же сумел с тремя-четырьмя прорваться через линию фронта. Было это уже летом сорок третьего года.
Однако он не попал, как мечталось на оккупированной земле, сразу же в действующую армию, в первые ее ряды, нет, ему не нацепили звездочек (оказывается, уже были введены погоны, и весь командный состав прошел через так называемую переаттестацию), не доверили оружия. Пошли бесконечные проверки, беседы, уточнения.
Уже и много лет спустя Игорь не без горькой усмешки вспоминал один из первых вызовов к военному следователю, и сам следователь запомнился с отчетливостью необыкновенной.
Он был рыжий и худой, тот следователь, в глазах время от времени прибойным наплывом вскипала желчность, а иногда ничего, даже как бы умаслены они были. Может, самовоспалял он себя к моменту, а потом опять оплывал грузнел, как подтаявшая свеча. Да и то сказать, разный народ перед ним проходил, уставал человек душевно.
Как же так случилось, – спросил он между прочим, придавая, видно, немалое значение своему вопросу, - как же так случилось, что вы, старший лейтенант, такой молодой, красивый, видный – и ни разу не попались в руки немцам?
Игорь смотрел на него, смотрел и вдруг помимо воли засмеялся. «Да и впрямь, – думал он в горестно-веселом недоумении, – ну что такому, и не в первый уже раз, вдалбливать все с начала до конца? Вот такой лопух, как он, верняком попал бы к ним в лапы, даже если бы старался обойти десятой дорогой».