Люди грозных лет

Маркин Илья Иванович

Тяжелые раздумья охватили Панченко. Он понимал, что нужно всерьез и по-настоящему учиться военному делу, учиться заново у всех, кто мог бы помочь ему: у командира полка, у командиров батальонов, рот, батарей, взводов, учиться у рядовых солдат. Так говорил рассудок, а самолюбие диктовало совсем другое. Как он, сорокалетний мужчина, участник гражданской войны, кадровый военный, всю сознательную жизнь прослуживший в армии, комиссар полка, которого по его положению называют душой полка, пойдет спрашивать у других о том, что давно должен был хорошо знать? И как потом будут на него смотреть командиры и бойцы, как он будет призывать их овладевать военным делом, когда они узнают, что сам он, столько лет прослужив в армии, не удосужился познать всего нового в военном деле?

Борясь

с самим собой, он так и не мог прийти к определенному решению. К несчастью, в это трудное время произошло событие, которое потрясло и так пошатнувшуюся жизнь Панченко. Долго блуждавшее по фронтовым дорогам письмо сообщило ему, что в Киеве при бомбежке немецкой авиацией погибли его жена и дети. В эти дни и начал он седеть. В эти же ужасные дни появилась у него сосущая потребность пить водку, чтоб хоть на время заглушить мучительные переживания. Понимая всю ответственность своей должности, он никогда не пил при людях, а выпивал тайком, в одиночку, и никто никогда не видел его пьяным. Он часто боялся оставаться один и почти все время проводил в подразделениях, среди бойцов. С ними было легко и просто, с ними он изучил всю несложную боевую технику стрелкового полка первого года Великой Отечественной войны, с ними же, с простыми бойцами, он часами мог говорить, и видел, что его разговоры, его присутствие в подразделениях приносят большую пользу.

Труднее складывались у него взаимоотношения с командным составом. Чувствуя недостаточность своих знаний в тактике, он избегал разговоров на конкретные военные темы и говорил с командирами о войне вообще, о политике, о делах международных, о партийной и воспитательной работе. Это неизбежно вызывало соответствующий отклик. Никто из командиров не обращался к нему с вопросами военными, никто не просил помощи и поддержки. К тому же старый командир полка был назначен командиром дивизии, на его место прибыл молодой, только что окончивший Военную академию имени Фрунзе, горячий и самолюбивый подполковник. С первой же встречи с Панченко он вызывающе заявил, что командовать будет он, а дело комиссара заниматься вопросами воспитания и партийно-политической работой. Так и повелось с тех пор: Панченко не вмешивался в дела чисто командные, командир полка не обращал внимания на партийно-политическую и воспитательную работу.

Назначение Черноярова командиром полка и радовало и пугало Панченко. Он видел, что Чернояров не плохо разбирается в военном деле, но ему также было хорошо известно, что Чернояров резок, самолюбив и любит командовать единолично, без советов со своими помощниками и заместителями. К тому же Панченко по опыту знал, как трудно бывает человеку в одном и том же коллективе с низшей должности перейти на высшую и перейти так, чтобы этот переход не отразился на взаимоотношениях нового командира с его старыми и новыми подчиненными.

* * *

Возвратясь с тактических занятий, Бондарь прилег в шалаше и, закрыв глаза, сразу вспомнил все, что было после того страшного боя в березовой роще. Сновидением казалось то, что они, уцелевшие шестнадцать человек, вырвались из огненного кольца немецких жандармов, пробираясь на восток, разбили немецкий обоз, чудом проскочили через густые боевые порядки вражеских войск и соединились со своими, ударив через высоту навстречу атакующим батальонам Лужко и Черноярова.

— Привет пулеметчикам! — раздался у входа в шалаш насмешливый голос Привезенцева. — Здорово, Федя, здорово, друг! Как жизнь молодая?

Бондарь давно не видел друга, но сейчас ему хотелось побыть одному, и он вяло встал, протягивая руку Привезенцеву.

— Да ты что мрачный такой, — тиская руку Бондаря, говорил Привезенцев, — заболел, что ли, или контузия еще не прошла?

— Да нет, ничего, так иногда звенит в ушах. Ну, а ты как в новой должности?

— А я ничего нового и не замечаю. В батальоне был у меня только один начальник — Чернояров, и в штабе полка опять тот же Чернояров. Главная моя обязанность и была и есть — делать, что прикажет Чернояров. Да брось ты киснуть, всколыхнись! В деревню сходил бы, стариной тряхнул! Надо весь дым пороховой выветрить из себя.

А под кустиками загорать нам не дадут! Завтра прибывает большая группа пополнения, послезавтра еще, затем еще. Оружие тоже вот-вот подвезут. Не успеешь оглянуться, и опять на фронт. Жить так жить, воевать так воевать! Идем-ка вечерком в деревню. Я тебя там с такой кралечкой познакомлю! Огонь баба! Только отбить не пытайся. Не выйдет! Я такую оборону создал — не подступишься!

— Ты что же, свою клятву выполняешь: мстить всем женщинам?

— Федя! — свирепо блеснув темными глазами, оборвал Привезенцев. — Не береди старое! Перегорело, перекипело, вроде зарастать начало… Забудь про это. Теперь, Федя, у меня совсем другое…

Бондарь смотрел на Привезенцева и не узнавал его. Сейчас это был не тот ухарь, каким казался он всего минуту назад. Не походил он и на того Привезенцева, которого видел Бондарь в день приезда к изменившей ему жене.

— Со мной, Федя, не то происходит, — тихо продолжал Привезенцев. — Понимаешь, увидел я ее днем, около правления колхоза. Народу там полным-полно, ну и, как обычно, смех, шутки. А меня хлебом не корми, дай только разыграть кого-нибудь… А тут на нее глянул и — все! Не могу ни смеяться, ни шутить. Стою дурак дураком и слова, как безъязыкий, выдавливаю. Вечером опять встретил. Кое-как разговорился. Водка помогла. На другой вечер снова повстречались. И опять я как связанный. Хожу с ней вроде юнца шестнадцатилетнего и про луну разговариваю. Ты не смотри, что я так бойко начал тебя на гулянку приглашать и про нее с лихостью балагурить. Это я самого себя подбадриваю. А с ней, веришь ли, сам не свой. И я не мальчик, и она не девочка — даже не поцеловал ни разу! Хуже — за руку боюсь взять! Такое черт навалилось — в юности не испытывал!

— А кто же она?

— Наташа! Колхозница, солдатка, как говорят, муж на фронте, она с детьми дома. У нее дочь уже на гулянку ходит.

— Тсс! — просвистел Бондарь.

— А что? Всего на два года старше меня. Мне тридцать, ей тридцать два. Подумаешь! Вчера разоткровенничалась она. Силой, оказывается, ее замуж выдали. А муж, по ее рассказам, такая дрянь, издевался, подлец, над ней, мучил ее.

Присев на топчан, Привезенцев опустил голову на руки и смолк. Бондарь смотрел на согнутую спину Привезенцева и не знал, что сказать.

— Федя, а может, все это чепуха, — резко подняв голову, сказал Привезенцев, — может, я на умелую удочку попался?

— Не знаю, Федя, не знаю, — только и мог ответить Бондарь.

Глава двадцать пятая

Никогда еще Лесовых не чувствовал такого опустошающего бессилия, как после инструктажа парторгов, комсоргов и агитаторов подразделений, где он, все продумав и подготовив самый подробный конспект, решил рассказать о тех трудностях и неудачах, которые переживали наши войска на южном участке фронта, но в ходе доклада, холодея от неожиданности, сам чувствовал, что ничего не знает определенного и о том, почему наши войска терпят неудачи, и о том, как будут развиваться военные события дальше. Пытаясь собраться с мыслями, он возвращался к уже сказанному и вместо сорока минут затянул доклад почти на два часа. Он уже хотел было закончить речь, как вспомнил вчерашний рассказ Слепнева и ухватился за этот неожиданный пример. Всего минут пять говорил он о несбывшейся мечте создать озеро и, начав с этого озера, перестроить всю жизнь колхоза. Слушатели вначале оживились, глядя на заросшие ямы в лощине, где колхозники до войны начали строить плотину, однако через несколько минут удручающая скука вновь дохнула на Лесовых.

Весь день Лесовых не мог найти себе места. Наутро, по обыкновению, он сразу же после подъема хотел пойти в подразделения и тут же отказался от своего намерения. После вчерашнего инструктажа ему было стыдно встретить кого-нибудь из тех, кто слушал его доклад. Перед завтраком его неожиданно вызвал комиссар полка. Решив рассказать все как было, Лесовых захватил свой конспект, потуже подтянул ремень и пошел в шалаш Панченко.

— Слушай-ка, Андрей Платонович, о каком озере ты на инструктаже агитаторов рассказывал? — встретил его вопросом Панченко.