Люди театра
Шрифт:
Васю Григорьева никто не называл Василием Григорьевичем: Вася да Вася или Васенька, до самой его кончины уже в начале этого столетия, о которой я узнал в Москве от его друга Володи Кригера.
– Вася умер на днях, слышал? В Козлове, от угара, на своей постели… Истопили печь, рано закрыли, – рассказывал этот бодрый, всегда веселый человек, а у самого слезы градом.
И с кем из актеров, наших общих друзей, я в тот год да и после ни встречался, все мне сообщали с печалью:
«Вася умер!»
Фамилии даже не называли, а только: Вася.
При воспоминании о Васе всегда передо мной встают яркие картины и типы моего первого театрального сезона в 1875 году.
Драматическая труппа была великолепная; кроме драмы, ставились оперетки и даже оперы.
Была поставлена и «Аскольдова могила». Торопку пел знаменитый в то время тенор Петруша Молодцов, а Неизвестного должен был петь Волгин-Кречетов, трагик. Так, по крайней мере, стояло в афише. Репетировали без Неизвестного. Наступил день спектакля, а на утренней репетиции Волгина-Кречетова нет.
– А как же Неизвестный? Ведь Волгин не приехал? – спрашивают Григория Ивановича.
Григорьев хитро улыбается:
– Ничего-с, репетируйте-с. Неизвестный придет-с… Он опытный, без репетиции споет.
Срепетировали без Неизвестного. Вышли на спектакль. Гримируемся. А Волгина-Кречетова нет.
– Григорий Иванович, как же?.. Ведь Неизвестного нет… Отменим спектакль, – горячится режиссер Песоцкий.
– Он у меня-с остановился… Гримируется в моем кабинете. Волгин не приехал, так я другого пригласил.
– Анонсировать надо?
– Зачем же-с! Волгина здесь не знают, ну, за Волгина и сойдет-с. Это знаменитость, известный Неизвестный. Да вот он! Позвольте познакомить.
Перед нами стоял редкой красоты гигант с небольшой темной бородой и вьющимися кудрями по плечам. Шитый красный кафтан, накинутый на одно плечо, синий суконный охабень еще более увеличивали и без того огромную стройную фигуру.
Все мы так и ахнули, – что за сила, что за красота!
Театр был полон. Появление красавца Неизвестного вызвало шумные аплодисменты, а после первой арии театр дрожал и гудел. Во время арии случился курьез, который во всякое другое время вызвал бы хохот, но прекрасно пропетая ария захватила публику, и никто не обратил внимания на то, что «по волнам Днепра» в глубине сцены, «яко посуху», разгуливали две белые кошки.
Дня за три до «Аскольдовой могилы» ставилась в первый раз какая-то обстановочная пьеса, и на утренней репетиции к Васе подошел реквизитор Гольдберг за приказаниями, Вася, только что вернувшись из трактира Абакумыча, был навеселе и, вместе с нужными для спектакля вещами, шутки ради, выписал двенадцать белых кошек. Перед началом спектакля явился в режиссерскую Гольдберг.
– Василий Григорьевич, чисто белых только девять, а три с пятнышками.
– Что такое?
– Кошки. Вот ваша записка: «Двенадцать белых кошек». Ну, так во всем Тамбове только девять чисто белых оказалось… И то две кошки у просвирни взял, по рублю залогу оставил.
– Тащи их сюда.
Вася рассказал окружающим, как он пошутил, выписав кошек.
Явился Гольдберг с мешком. Мяуканье, визг!..
– Развязывай!
Вася схватил мешок и вытряхнул кошек. Те стаей бросились на сцену и довели до обморока какую-то актрису.
Гольдберг рвал на себе седые волосы, ругался. В два дня он переловил с помощью рабочих семь кошек, а пять так и остались жить в театре.
И вот две такие кошки путешествовали «по Днепру» в «Аскольдовой могиле».
С громадным успехом прошла опера благодаря Неизвестному и Торопке.
Занавес, после долгих вызовов, опустился, и Неизвестный ушел наверх, в квартиру антрепренера, заинтриговав всех.
– Кто? Кто? – только и разговоров было.
Мне раньше других пришлось узнать Неизвестного.
После спектакля я уснул на ящиках из-под вина, покрытых буркой, которые заменяли мне кровать.
Вдруг сквозь сон слышу в коридоре голосище Неизвестного:
Скоро полночь – час ужасный.А Всеслава нет, как нет.И сразу свет хлестнул в глаза.
– А вот и мы пришли, – загремел надо мною бас на мотив Аяксов из «Елены Прекрасной».
Предо мной стоял Вася с лампой, В. Т. Островский, Петя Молодцов с водкой, старый актер А.Д. Казаков с блюдом хлеба и огурцами и с колбасой в руках и Неизвестный в… лиловой рясе.
Кое-как все уселись и начали пить. Неизвестный оказался дьяконом из соседнего города. Он знал назубок много опер, потому что ранее учился в Москве в семинарии, был певчим в архиерейском хоре и одновременно хористом в театре.
– Утром ангелов представлял, а ночью дьяволов изображал, – пояснил он.
Для него Григорьев и «Аскольдову могилу» ставил, а для Григорьева, по старой дружбе, дьякон рискнул сыграть.
Про этого дьякона мне пришлось слышать немало анекдотов. Скорее светский человек, чем духовный, «душа общества», он был веселый собеседник, любил посещать театры, пользуясь возможностью, благодаря знакомству с артистами, бывать за кулисами.
Раз он в своем породе попал в маскарад. Но широкое домино не скрыло его богатырской фигуры. Его узнали и окружили в маскараде; дамы наперерыв говорили одно и то же:
– А мы тебя, маска, знаем.
– Ну, а знаете, скажите.
– Отец дьякон.
Встал отец дьякон в позу и на весь зал рявкнул в ответ:
– Чуют правду!
В пачке запыленных афиш, висевших на стене комнаты В.Т. Островского, я увидал старую тамбовскую афишу: «Птички певчие» – бенефис А.Д. Давыдова. Роль Периколы исполнит С.Г. Бороздина».