Люди в бою
Шрифт:
Дует пронизывающий, холодный ветер, темнеет. В сгущающемся мраке я подбираю одеяло, закутываюсь; оно мокрое и липкое на ощупь. Мы натыкаемся на Ирвинга Н. — он в полном одиночестве мыкается по холму — и берем его в нашу группу. Дик отправляет Ирвинга вниз — искать бригаду; потом все мы снова спускаемся в Мора-ла-Нуэву и проводим эту ночь прямо на асфальтовой мостовой. С устатку на асфальте спится вовсе не плохо. Вот только холод донимает — сквозь одеяло продувает ветром, несет холодом от мостовой, но мы спим, несмотря ни на что. Перед рассветом Дик будит меня и Табба, посылает сопровождать два грузовика — их отправляют на поиски бойцов XV бригады. Мы едем к морю, на Тортосу; шоферы издерганы, вконец измотаны.
— Глупее задания и надо б, да не придумать, — говорит мой шофер. — Никто не знает, где сейчас фашисты, — того и гляди, заедешь к ним. Никто не знает, где наши позиции, вдобавок никто не знает, где наши, где их собирать. Держи винтовку наготове.
Кабина тесная, я не представляю себе, как тут можно вскинуть винтовку и прицелиться, если на нас нападут, а также как выбраться из кабины, если нас остановит патруль, и вообще — для чего все это нужно. Ручные гранаты я давно растерял.
— Знаешь, что мне иной раз хочется сделать? — говорит шофер.
— Что?
— Взять да и двинуть на этой
— Бери сигарету, — говорю я.
Я гадаю, всерьез он это говорит или нет, гадаю, что мне делать, если он и впрямь поступит, как грозится, но опасения мои напрасны.
— Туда-растуда их с этим заданием, — говорит он. — Кто знает, где линкольновцы? Где Мак-Папы? Где англичане? Где франко-бельгийцы? Где тельмановцы? Где гарибальдийцы? Где батальон Домбровского? Никто их, так-растак, не видел. Эти гады прут к морю, — говорит он. — Может, они уже взяли Тортосу… да что зря ломать голову, скоро узнаем. Если Франция не вмешается, нам каюк. Mucho malo, — говорит он. — Mucho, так-растак их, malo [89] .
89
Очень плохо (исп.).
По извилистым горным дорогам мы спускаемся к прибрежной равнине. В тусклом утреннем свете я вижу, что мое одеяло насквозь пропитано кровью — оно сплошь в сгустках крови, в клочьях волос; кое-какие я отдираю, но одеяло просохнет только через день-два, не меньше. Я показываю одеяло шоферу, он понимающе кивает головой. Мы обозреваем дорогу, вздымающиеся по обе стороны дороги холмы, небо; нигде — ничего. Часами молчим; я спрашиваю шофера: не нужно ли его сменить, говорю, что выспался прошлой ночью, но он говорит — нет, это не положено. Половину времени он ведет машину в полудреме, прежде чем выехать на Тортосское шоссе, мы раз десять, не меньше, лишь чудом не врезаемся во встречные грузовики. Прибрежные города все, как один, покинуты, заброшены. Дороги забиты крестьянами, уходящими на север: они едут верхом на мулах, в запряженных осликами повозках, идут пешком. Крестьяне глядят на нашу машину, катящую навстречу их потоку, и идут дальше. Сотни крестьян сидят, лежат в полях вдоль дороги, сотни тянутся на север, к Барселоне, унося свои жалкие пожитки: матрасы, одеяла, утварь, живность, — увозя их на тачках, на ослах. Дети ковыляют, цепляясь за материнские подолы, женщины несут на руках грудных младенцев, ребятишки побольше гонят коз, овец, старики поддерживают старух; их изрезанные морщинами, изможденные, потемневшие от дорожной пыли лица невозмутимы. Только глаза по-прежнему ярки, но смотрят они безучастно. Глядя на этих людей, понимаешь, что у них одна мысль: «Франко наступает. Франко наступает». Больше они ни о чем не могут думать; вот почему они идут на север: явно не хотят, чтобы к ним пожаловал Франко со своей армией-освободительницей, и мне на память приходит другой исход — год назад толпу беженцев из Альмерии бомбили и обстреливали с воздуха — толпу стариков, старух, женщин, детей. Прибрежные города пусты, но Средиземное море, синее и прекрасное, насколько видит глаз, спокойно.
В Тортосе полным-полно военных, мы едем по городу, по улицам, загроможденным обломками, следами последнего налета, забираем на запад, в глубь от моря, поднимаемся по горным дорогам. То и дело останавливаемся, спрашиваем у встречных бойцов: «Quince Brigada? Hay visto la Quince?» [90] Нет, они не видели никого из XV бригады. Высоко в горах за Тортосой слышна канонада, раскатистое эхо повторяет ее; мы обгоняем бойцов, идущих в горы, к передовой. Фашисты рвутся к морю, к Тортосе; сейчас они километрах в шестнадцати от города. Нам говорят, что дорога простреливается, но нам надо ехать вперед, и мы едем. Снаряды ложатся далеко от нас. Местность такая гористая, что кажется: поставь здесь пяток пулеметчиков — и они остановят миллионную армию. Мы снова объезжаем все проулки, перекрестки, захолустные городишки и лишь около Раскеры находим трех наших: Джорджа Уотта, Джона Гейтса (он сейчас помощник бригадного комиссара) и Джо Хекта. Они лежат на земле, завернувшись в одеяла, под одеялами на них ничего нет. Они говорят, что на рассвете переплыли Эбро, что с ними плыло много товарищей, но остальные утонули, что они ничего не знают ни о Мерримане, ни о Доране, но думают, что те попали в плен. Они были под Гандесой, их отрезали от своих, они с боями прорывались оттуда, шли по ночам под артобстрелом. Видно, что им не Хочется говорить, и мы молча садимся рядом с ними. У Джо вид совершенно потерянный.
90
Пятнадцатую не видали? (исп.)
Ниже по холму расположились сотни бойцов из английского и канадского батальонов; грузовик привез еду, их кормят. Открытый «матфорд» новой модели огибает холм, останавливается возле нас, из него выходят двое — мы их сразу узнаем. Один — рослый, худой, в коричневом вельветовом костюме и роговых очках, его вытянутое аскетическое лицо с суровым ртом угрюмо. Другой еще выше первого, крупный, с усами щеточкой, краснолицый, на нем очки в металлической оправе; такого великана нечасто встретишь. Это Херберт Мэтьюз из «Нью-Йорк таймс» и Эрнест Хемингуэй. Они рады нам, мы — им. Мы представляемся, они засыпают нас вопросами. У них есть сигареты, они щедро раздают «Лаки страйк» и «Честерфилд». У Мэтьюза вид недовольный, похоже, что это его постоянное состояние. Хемингуэй по-детски жаден до впечатлений, и я не без улыбки вспоминаю, как увидел его на Конгрессе писателей в Нью-Йорке. Он тогда впервые произносил речь, запутался и, разозлившись, с бешеным напором стал повторять скомканные поначалу фразы. У него вид большого ребенка, он сразу располагает к себе. И вопросами сыплет совсем как ребенок: «Ну а потом? А потом что было? А вы что? А он что сказал? А что потом? А вы потом что?» Мэтьюз ничего не говорит, он что-то записывает на сложенном листке бумаги.
— Как вас зовут? — спрашивает меня Хемингуэй; я называюсь. — Вот вы кто, — говорит он. — Рад вас видеть, я вас читал.
Я чувствую, что он и впрямь рад меня видеть; мне это приятно. Я жалею, что так громил его в своих статьях, надеюсь, что он успел их забыть, а может, и вовсе не читал.
— Держите, — говорит он и сует руку в карман, — у меня есть еще, — Он протягивает мне непочатую пачку «Лаки страйк».
Колонна грузовиков и автобусов мчит по Средиземноморскому шоссе назад к морю,
91
Старшего лейтенанта (исп.).
На Хемингуэя наши рассказы, похоже, не производят особого впечатления, а вот Мэтьюз совсем пал духом. Хемингуэй говорит: фашисты прорвутся к морю — это так, но беспокоиться нечего. Все предусмотрено, приняты меры; разработаны способы, как поддерживать связь между Каталонией и остальной Испанией — по морю, по воздуху — словом, все будет в порядке. Рузвельт, говорит он, обратился с неофициальным предложением — во всяком случае, так ему передали — отправить двести самолетов во Францию, при условии если Франция переправит двести самолетов в Испанию. Это лучшее из всего, что мы слышали о Рузвельте, но только где они, эти самолеты? Война вступает в новую фазу, говорит Хемингуэй; правительство будет с удвоенной энергией бороться с фашистами, испанцы и каталонцы дерутся как звери; политические организации и профсоюзы набирают добровольцев в армию; испанцы полны решимости остановить Франко, не допустить его к морю; испанцы рвутся в контрнаступление. Франция ответила отказом на новое обращение Негрина о помощи; в середине марта Барселону за сорок восемь часов бомбили восемнадцать раз, тысяча триста человек было убито, две тысячи ранено. Фашисты — идиоты, фашисты крупно просчитаются, если они думают, что это им сойдет с рук. Чем больше женщин, детей и стариков они убьют, тем сильнее будет ярость испанского народа, тем сильнее будет ярость демократически настроенных людей во всем мире. Папу ужаснули бомбардировки Барселоны, и он выразил свое христианнейшее возмущение. Сообщают, что Лериду сдали фашистам, сообщают, что Лериду отстояли; Индалесио Прието снят с поста военного министра. Он недолюбливал интернационалистов; он люто ненавидел и боялся коммунистов, которые своим примером, неустанной пропагандой и беззаветной преданностью делу помогли спасти армию, — а по его представлениям, интербригадовцы все до одного коммунисты. Миаха собирается предпринять отвлекающий удар ниже к югу. Народы всего мира, невзирая на мощную католическую и фашистскую пропаганду, с самого начала отдавшие свои симпатии сторонникам законного правительства, с каждым его поражением все сильнее сочувствуют ему. В Лондоне, Париже, Праге, Москве, Нью-Йорке проходят многолюдные демонстрации; честные люди во всем мире требуют, чтобы их правительства пришли на помощь Испании, — но что могут сделать честные люди? Ведь с ними не считаются ни пресса, ни радио, ни кинохроника. С ними не считаются правительства, которые они в свое время избирали…
…Уцелевшие остатки XV бригады сошлись на холмах за Мора-ла-Нуэвой. Линкольновцы лежат на пологом откосе холма, виноградные лозы едва начинают зеленеть. В песчаной почве холма вода промыла глубокие овражки, в этих barancos сейчас отдыхают, отсыпаются ребята. Настает странная пора. Нам негде укрыться ни от проливного дождя, ни от палящего солнца, зато нам выдают коньяк и ящиками плохое французское шампанское; мы обовшивели, оборваны, грязны, кормят нас скудно и плохо: бобами, рисом, зато пять дней кряду выдают шоколад «Дэри мейд»; две недели выдают ежедневно канадский табак; после этого табак перестают выдавать совсем. Табака скапливается так много, что его некуда девать. У нас нет одежды, мыла, бритв, носков, зато нас посещает походная лавка, где есть в большом выборе перчатки, блокноты, бумажники, бритвенные лезвия, кисточки для бритья, шнурки для ботинок, булавки и иголки. Вдобавок нас в изобилии снабжают газетами, журналами и книгами.
Постепенно нам становятся ясны размеры бедствия. К началу боевых действий в бригаде было две тысячи человек, теперь в ней тысяча триста человек; в батальоне Линкольна состояло пятьсот человек, теперь в нем около ста двадцати. Мы недосчитываемся большинства ребят, которые вместе со мной уехали из Тарасоны на фронт — первый в их жизни фронт; впрочем, среди старожилов тоже большие потери: Сэм Грант, тот самый, которого наградили перед началом боев, пропал вместе со своей каской, с которой он не расставался ни днем ни ночью. Американский итальянец, моряк Джо Бьянка из пулеметного взвода, здесь, но половина его людей пропала без вести, включая и того парня, который когда-то поставил на место Ирвинга Н. Мы потеряли командиров первой, второй и третьей рот — всех наших рот. Мы потеряли комиссаров первой, второй и третьей рот. Ни Вулф, ни Леонард Ламб из штаба бригады пока не вернулись. Наверняка многие еще остались в фашистском тылу и сейчас пробираются через горы к Эбро, во всяком случае, так нам хочется думать, но больше мы их никогда не видели. Гарри Хейкем, наш почтальон, приносит письма, мы забираемся в расщелину поглубже, сидим, скрючившись под одеялами, жжем спички, пока он разбирает почту. Гарри выкликает одну за другой сотни фамилий, но отзываются человек пятнадцать, не больше. Гарри чуть не полчаса читает фамилии на конвертах, поначалу мы говорим «погиб» или «пропал без вести», потом молчим.