Людишки
Шрифт:
Тощий мужчина рассмеялся, закашлялся, повернулся к Марии-Елене и с улыбкой сказал:
– Никакого крюка. Боюсь, я живу в этой больнице.
Только теперь она по-настоящему посмотрела на него. Он говорил по-английски с акцентом – возможно, более заметным, чем ее собственный, но совсем не похожим. Поляк? Да еще тощий какой. И как натянута полупрозрачная серо-синяя кожа на черепе. Уже зная правду, Мария-Елена тем не менее спросила:
– Вы врач?
– Нет, я птица поважнее, – вновь улыбнувшись, ответил мужчина. – Я – знаменитый
– Очень сожалею, – молвила Мария-Елена, внезапно почувствовав смущение.
– Вам-то о чем сожалеть? – проговорил мужчина. – Давайте уж лучше я буду горевать за нас двоих.
Такая проказливая речь в устах живого скелета звучала дико. Но вот человек посерьезнел и, повернувшись, выглянул в заднее окно машины.
– Будь у меня силы, я бы маршировал вместе с вами, – сказал он.
Мария-Елена тотчас сложила два и два.
– Так все дело в мирном атоме? Он и есть виновник вашего недуга? – спросила она.
– Мирный атом, – эхом повторил мужчина, как будто в этих словах заключалась шутка, понятная лишь ему одному.
– Григорий был в Чернобыле, – бесцветным голосом проговорила водительница.
К горлу Марии-Елены подкатил комок, она почувствовала удушье, утратила дар речи. Она даже не знала, как назвать захлестнувшее ее чувство. Мария-Елена протянула руку и положила ее на костлявое (очень костлявое) плечо Григория.
Он оглянулся и одарил ее улыбкой. А потом, желая ободрить женщину, мягко сказал:
– Ничего, я уже успел смириться.
18
Спустя сорок пять минут Сьюзан и Энди Харбинджер катили по Таконик на юг, к Нью-Йорку. Сьюзан до сих пор толком не понимала, почему так вышло.
В больнице Григорий принял на себя заботы о миссис Остон (впрочем, это оказался исследовательский центр, а не обычная больница, и здесь не было отделения неотложной помощи). Наконец он ухитрился найти врача, готового осмотреть и перевязать рану миссис Остон. Врач этот, разумеется, был слишком большим светилом, чтобы заниматься такими пустяками, но проявил отзывчивость. Да оно и неудивительно: здешние работники относились к Григорию по-дружески, были с ним очень предупредительны и охотно помогали во всем.
Тем временем еще один врач отвел Сьюзан в сторонку и сообщил, что намеченная на завтра прогулка с Григорием не состоится.
– Григорий еще об этом не знает, – сказал врач, – но завтра с утра мы начинаем новый курс лечения. Первые несколько дней он будет сопровождаться неприятными ощущениями. К следующей субботе состояние Григория, надеюсь, улучшится, но завтра ему придется несладко.
– Бедный Григорий.
– Вы уже знаете, как это делается, Сьюзан, – ответил врач. – Иногда мы вынуждены причинять ему боль, ибо в противном случае он попросту умрет.
– Вы не хотите, чтобы я сказала ему про завтра?
– Зачем лишать его ночного сна?
Итак, Сьюзан солгала Григорию.
– До завтра! – сказала она. – До завтра!
Она
Когда Сьюзан шагала к выходу, перед ней вдруг вырос Энди Харбинджер и спросил, не собирается ли она в город. Если да, может, она его подбросит, поскольку он уже насмотрелся на сегодняшнюю демонстрацию. Отказать было невозможно, да Сьюзан не очень-то и хотелось отказывать. Она пребывала в мрачном расположении духа и хотела скрасить двухчасовую поездку до города.
А тут еще миссис Остон. Она жаждала только одного: вернуться к своим демонстрантам. Сьюзан захватила и ее. Они покинули больницу втроем и доехали до ворот атомной станции, где теперь было гораздо спокойнее. Демонстрация продолжалась, но телевизионщики уехали. Миссис Остон, эта странная погруженная в себя женщина, наспех поблагодарила своих спасителей и вылезла из машины, после чего Сьюзан и Энди доехали до перекрестка Таконик и свернули на юг.
Когда они оказались на шоссе, похожем на реку, несущую редкие машины к далекому городу и освещенную алым закатным солнцем, Энди Харбинджер прервал мрачные размышления Сьюзан о Григории.
– Сьюзан, – сказал он, – вы не будете возражать, если я проведу опрос?
– Что? – поначалу эти слова показались ей бессмыслицей. Сьюзан мрачно уставилась на Энди, прекратив следить за дорогой. Черты его утратили четкость в оранжевом свете. – Извините, не расслышала.
Он улыбнулся беспечной, безобидной, дружелюбной улыбкой.
– Простите, но я ни на миг не забываю о работе. Ничего не могу с собой поделать. Когда мы с миссис Остон сели в машину и вы приняли меня за демонстранта, я заметил, что вы нас осуждаете.
Сьюзан почувствовала, как ее щеки заливает румянец смущения. Она снова уставилась на дорогу и ответила:
– Осуждаю? Забавное словечко. Я ничего подобного не говорила.
– Да, не говорили. Но это читалось на вашем лице, слышалось в тоне голоса. – Харбинджер одарил ее улыбкой. – Я не собираюсь доводить вас до белого каления, Сьюзан. Просто у меня такая работа. Вы дружите с этим русским парнем. Если вспомнить, что он болен, вы, по идее, должны быть на стороне демонстрантов.
– До тех пор, пока они сохраняют человеческий облик, – ответила Сьюзан и тотчас пожалела, что вообще откликнулась на это высказывание.
Потому что Энди мгновенно нырнул в приоткрывшуюся лазейку.
– Вот как? – сказал он. – Что ж, наверное, временами они выглядят весьма безобразно. Но разве не сознание собственного бессилия тому причиной? Они хотят быть услышанными, но добиться этого непросто.
– Знаю, что непросто, – ответила Сьюзан. Она испытывала неловкость, поскольку была вынуждена отстаивать точку зрения, которую и сама считала плодом ханжеского скудоумия. – И я согласна с ними, но… но я не выношу насилия. Совершая его, люди сами ставят себя в положение неправых, даже если защищают правое дело.