Лжец
Шрифт:
Так и подмывает встать, стукнуть по столу и выложить им все, что я о них думаю. Но я беру себя в руки и позволяю Фредерику распускать хвост и упиваться собственным красноречием.
Мне здесь темно и душно. За окном светит солнце, а в этой большущей комнате царит полумрак. После смерти отца Фредерик принялся заводить в усадьбе новые порядки. Но посягнуть на вековые дерева, которые тесно обступили флигель и, даже безлистные, не пропускают свет, не посмел. А может, эти угрюмые вязы хочет сохранить Ригмор? Чужая на острове, как и я, она походит
К черту все эти фантазии! Я подношу к губам рюмку. И ловлю себя на том, что снова выпиваю ее до дна. И перехватываю косой взгляд Фредерика. Нет, это возмутительно! Я, видите ли, не знаю меры! С Йоханнесом Вигом опять не все ладно! Они позволяют себе делать умозаключения. Думают, я все стерплю. Но они забыли, что я могу подобрать их под ноготь!
– куражусь я. Мысленно. И вновь выплывает ее белая рука.
Мишурный блеск! Я озираю массивные резные мебели и громадные, скверной кисти, полотна в тяжелых золоченых рамах. Гостиная, которую Фредерик обставил по своему вкусу, - наглядное воплощение его славолюбивых замыслов.
– Послушай, хозяйка, - перебиваю я Фредерика, - я нарвал тебе самых первых фиалок. Они - для королевы Мыса, для нее одной!
– Как это, черт подери, романтично, - заметил Фредерик, - а главное, Ригмор, от всего сердца.
– А в сердце крылись черные, ах, черные желанья, - подхватил я и рассмеялся, подметив в его глазах ревнивый блеск. Фредерик - человек поистине свободных взглядов, это его символ веры, и тем не менее все, над чем он не властен, вызывает у него беспокойство.
– Спасибо!
– шепчет она, приняв три мои фиалочки, и проводит ими по серовато-бледным пухлым губам.
Да, это призрачное виденье. Безмолвное, с плавным жестом, неуловимой улыбкой. Но берегись! Помни, в тихом омуте... И надо же мне было сдуру преподнести ей фиалки!
Фредерик явно намерен отомстить мне, он говорит:
– Похоже, мы остались при пиковом интересе, Олуф, ты и я. Этот чертов инженер конечно же умыкнет Аннемари. Прямо хоть караул кричи. Я-то думал, у меня есть шанс. Но этот строитель причалов, герой нашего времени, - против него трудно устоять, верно, Ригмор?
– Да, дорогой.
После того как я наконец распрощался с ними, я поднялся на Песчаную гору - охолонуть. День сгорал. На небе появились синеватые облака, и солнце остыло. Ветерок был слабый, едва пошевеливал сухие былинки на плешивой вершине, но - студеный: он тянул из мертвенно-бледной пустыни, что облегала остров. Раскисшая было земля отвердела вновь, подморозило. Куда ни кинешь глазом - все лед и лед. Только уже с крапом, в темных метинах.
Она той же масти, подумалось мне. Она испорченная.
Полыньи на северо-западе кипели птицами. Среди них, я приметил, были лебеди-кликуны. И еще, по-моему, была там большая гусиная стая, но не уверен. Я здорово приложился, к тому же глаза у меня слезились от ветра, отчего, в свою очередь, слезились и линзы бинокля.
Я
Наверное, она была не особенно искушенной, когда Фредерик привез ее сюда на остров. Она еще не познала самое себя. Видно, жизнь на острове ей противопоказана. Ее словно бы точит лихорадка, скрытая, изнуряющая лихорадка. Это как жар, тлеющий в ворохе отсырелых, гниющих листьев. Я ощущаю ее присутствие в любом уголке усадьбы. Сорвал фиалку у ивового плетня - и все равно что к ней прикоснулся.
Внизу, на прибрежном лугу, я углядел крохотную стайку куликов-сорок. Стоят, поджавши одну ногу, и зябнут... С прилетом!
Я спустился к домишкам, которые лепятся у подножия Песчаной горы. Свернул к самому маленькому и ветхому. Хозяйка снимала с бельевой веревки каляные от холода мальчишечьи рубашки и носовые платки. Веревка была протянута над палисадничком, где дети и куры повытоптали все живое, не тронув лишь обглоданные крыжовенные кусты.
– Хорошо сохнет!
– гаркнул я что есть мочи. Хансигне испуганно на меня посмотрела. Молодая еще, а худая как щепка. И вечно это боязливое ожидание!
– Учитель, что-нибудь случилось?
– спросила она еле слышно.
И тут я подумал: Хансигне не из тех, кому Господь попускает мучиться неясными страхами и сгорать на медленном огне потаенных желаний. Он просто берет и поражает ее своим цепом. Ставит - да и сама она подставляет себя под удар. Что мне оставалось? Я предпочел сказать все как есть:
– Каю надо ехать.
Хансигне отвернулась, сняла с веревки последний носовой платок - и заплакала. Худенькая, забитая женщина.
– Мне позвонили сегодня утром, - объяснил я, - у них уже несколько недель как освободилось место. Они хотят забрать Кая сразу же, как вскроется пролив.
Анерс, хозяин дома, вышел из сарая с топором в руках. Сгорбленный, с насупленными бровями. У него отталкивающая внешность, ускользающий, чтобы не сказать - вороватый взгляд, но человек он неплохой.
– Ну что же, Анерс, - сказал я, - Каю пора ехать.
Слова эти вконец подкосили Хансигне. Она разрыдалась.
– Ему будет там хорошо, - прибавил я.
– Понятное дело, хорошо, - сказал Анерс и прокашлялся.
– Я тоже так думаю, - проговорила Хансигне, оборачивая к нам свое жалкое, заплаканное лицо. Она прошла вперед и открыла мне дверь. Я вошел. В комнатке - голо. Воздух влажный и пропитан сладковатыми испарениями больного тела. Я было уже вытащил из кармана нарты и стал обдумывать, с чего начать: Каю предстояло узнать, что его отправляют в санаторий.
– Он спит, - шепнула Хансигне.
Подошел отец. Мы постояли, поглядели на мальчика. Я почувствовал, что меня легонько пошатывает, и прикрыл рот рукой. Ибо я стоял перед лицом настоящего горя. И не хотел осквернить его великую чистоту.