Лжец
Шрифт:
Эльна - вот кто подлинно человек на земле, думаю я.
– Причетник не поверил!
– делится Кристиан с новоприбывшим. Я слышу, Кристиан раззадорился. Охочий до словопрений, он оказался в родной стихии, и подогрел его я.
– Так-таки и не поверил, что вальдшнеп прилетает после того, как Христос изгонит нечистого духа!
Все смеются. С этими людьми можно ладить. Они со мной считаются, а в случае чего я за себя постою. Мне по плечу многое из того, что спорится у них в руках, ну а что до причетниковых чудачеств и слабостей, по мнению Кристиана, да и остальных, причетника это даже красит.
Я сижу и удерживаю Эльну. Оплетаю ее легковесными словесами. Вот она сидит, молодая глыбина и подлинный человек. Она забеременела, и в ней пробудилась неукротимость. Одно неловкое движение, неприметный толчок, и она пойдет утопится в море. Или же отдастся первому встречному. Она несчастна и стоит сейчас перед лицом еще большего несчастья. Чтобы обуздать ее, надо обладать поистине геркулесовой силой. А я воздействую на нее силой своего холодного разума. Удерживаю ничего не значащими, скучными фразами. Это все, на что я способен. Будь во мне немного тепла, я бы взял ее за руку и сказал: "Поплачь, моя маленькая".
– Загляни ко мне как-нибудь, если у тебя появится такое желание, говорю я.
– Спасибо.
Мало тебе неприятностей, теперь вдобавок еще и это!
– подумал я, ступив за порог трактира, в поясневшую тьму: только-только взошла и просвечивала сквозь слоистые облака луна. Эльна не сказала, кто этот парень, так что ей предстоит прийти ко мне и выложить все до конца.
У причала, накренясь всяк на свой бок, зимовали затертые льдом боты и катера. Другие громоздились на берегу будто седые чудовища древности, Левиафан и Нидхёгг*. Сверкающие ледяные наросты на сваленных ящиках, сваях и настиле причала подтаяли. Я отколупнул несколько сосулек и одну за другой стал кидать на ледяное поле - переламываясь, они со звоном разлетались в разные стороны.
* Нидхёгг - в скандинавской мифологии змей (или дракон), подгрызающий один из трех корней ясеня Иггдрасиль - мирового древа, древа жизни и судьбы.
У смотрителя маяка в двух комнатах горел свет, но занавески были задернуты. Я слышал говор и смех, однако голосов разобрать не мог. Значит, тебе, Аннемари, понадобилась некая цепочка? А для чего? Для пущего блеска? Ну нет, сейчас я склонен отдать эту цепочку другой. Некоей девушке из трактира. Вот так-то.
Когда я вернулся домой и затопил печь, вино меня уже не отвращало. Я откупорил бутылку. Пигро поглядывал на меня из своего ящика виноватыми глазами и вилял хвостом. Этот паршивец, как и следовало ждать, забрался на мое любимое кресло, ну и насвинячил, конечно.
Я раскрыл старый псалтырь и, отыскав завтрашний текст, прочел о бесе, который был изгнан из немого. И о том, что дом, разделившийся сам в себе, падет. И об изгнанном нечистом духе, что блуждает по безводным местам, ищя покоя, и не находит. И вот он возвращается в дом свой, откуда вышел, в человека, - и находит его выметенным и убранным. Тогда нечистый дух "идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и вошедши живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого".
Я
– Да, Пигро, то, что последнее хуже первого, это мне понятно. Но я не представляю, что будет завтра утром.
Я сел и занялся ружьями, обтер как следует, стал прочищать. И тут Пигро завозился у себя в ящике и никак не мог успокоиться.
А около часу ночи с моря донесся протяжный вой, он словно обложил все небо, от края до края. То была первая повестка.
Я замер. В елях за садом шумел ветер.
Я отворил окно, и меня хлестнуло по лицу занавеской. Сперва как будто бы все примолкло. Но чуть погодя заслышался отдаленный гул. Он словно шел из глубинных недр. Из подземных скважин.
Когда мы с Пигро полем сбежали к Горке, во многих домах вспыхнули огоньки. Однако на Горку никто не поднялся. В тусклом свете луны я видел уходящее вдаль, испещренное темными пятнами ледяное поле. Но разглядеть, что же там происходит, не мог. То и дело ненадолго стихало, слышно было только, как свистит ветер. Потом раздался оглушительный треск, точно вдалеке обдирали исполинскую камбалу. Потом - подземный удар, раскаты которого унеслись к Вой-острову. И далекое клокотанье вод. А под конец на западе заголосили птицы.
Помнится, в тот раз мы точно так же стояли на Горке и смотрели на море.
– Он стеснялся брать меня под руку, - сказала Аннемари.
– Кто?
– Олуф.
Странно, что она говорит об этом, подумал я. Олуф сейчас или отчаянно борется с волнами, или уже канул на дно.
Вдвоем с Нильсом они вышли в бурю под парусом. Зачем? Не они первые. Зачем молодость швыряется жизнью? Чтобы оставить по себе легенду. Они спустили ялик на воду прежде, чем их успели - или хотя бы попытались остановить. Вразумить. А это было проще простого. Скажи кто-нибудь Нильсу: "Послушай, Герда уже начала шить наволочки!" - и он бы опомнился. А Олуфу надо было сказать: "Послушай, ведь Аннемари ждет ребенка". И правда, согласился бы он. И бросил эту затею.
Но никто им ничего не сказал. Их манила легенда. Вот они и пустились в море. Сноровки обоим было не занимать. Мы стояли кучкой и смотрели вслед. Ялик шел с большим креном, и они вывесились за борт, чтоб его выровнять. Их уносило все дальше и дальше. К Колокольной Яме. А нас здесь стояла небольшая кучка. Помню, был Эрик, Маленький, чернявый. Тот самый, что подорвался на мине.
И вот они уже скрылись из виду. А мы все смотрим и смотрим.
– Нет!
– вырвалось вдруг у Эрика.
И этим все было сказано. Мы спустились вниз, я - по одной тропинке, он - по другой. Из дому я позвонил на маяк, чтобы они дали в порт телеграмму. Потом я подумал про Аннемари и отправился в лавку. По дороге узнал от одного парня, что Эрик с Робертом и двумя младшими сыновьями Роберта вышли в море на катере. А старшему сыну Роберт велел возвращаться домой. Кто-то должен остаться. В живых. Сын пришел домой - и грохнулся на кровать. Уставился в потолок.
Аннемари в ту пору была беременна Томиком. Когда она об этом объявила, в доме лавочника поселилась скорбь. Да, там скорбели и стенали. Правда, в отсутствие Аннемари - родители ее побаивались. А она очень хотела ребенка. В ту пору.