M/F
Шрифт:
— Доктор Гонзи приглашает вас на обед. Сказал, чтобы вы приходили в любое время, начиная с шести тридцати. Он будет ждать вас в «Пепегелью».
— Кто такой доктор Гонзи, откуда он знает, что я здесь, почему он меня приглашает, где…
— Столько вопросов! «Пепегелью» совсем рядом, в конце нашей улицы. Доктор Гонзи сказал, что сегодня вы с ним уже виделись. Он заходил сюда выпить. Похоже, вы произвели на него впечатление. Он обидится, если вы не придете. Было бы очень нехорошо обижать доктора Гонзи.
Она кивнула и ушла в маленький кабинет за стойкой. Открыла дверь —
А я вышел на улицу, принюхиваясь к запаху чеснока и кипящего масла. Магазинчики, кинотеатр, магазинчики, магазинчики. Кто же он, доктор Гонзи? Ученый муж с бойким дружком? Это вряд ли… Но ведь кем-то же он должен быть! Из темной боковой улочки донесся пронзительный крик попугая: Краааааааааарк. А потом, с дремучим австралийским акцентом: Дурень, наглец. Так, погодите. «Пепегелью» должно означать «попугай», правильно? Поэтому я свернул в ту улочку и вышел к ненарочитому запаху жареной рыбы, и там действительно был ресторан. Маленький открытый дворик с полудюжиной столиков. Свечи в стеклянных подсвечниках, кусты в больших кадках. Крытая кухня с двустворчатыми распашными дверьми. Там стояла конструкция вроде виселицы, с которой свисала клетка, а в клетке, вцепившись лапами в прутья, сидел красно-синий попугай с глазами паяца. Сразу за двориком плескалось море. А за одним из столов сидел в одиночестве — как же я раньше-то не догадался?! — человек-лев. Перед ним стояла початая и уже хорошо оприходованная бутылка шотландского виски. Увидев меня, он влил в себя залпом целый стакан и нетвердо поднялся.
— Доктор Гонзи?
— Удивление в вашем голосе, как будто высокие академические почести считаются несообразными с… с… Впрочем, ладно. Хорошо, что вы пришли. Сегодня вы замечательно выступали. Столько познаний, причем полностью бесполезных! Мне это нравится.
— Значит, вы не доктор медицины, сэр?
Мы сели за стол, мне было очень неуютно. Его лицо казалось совсем уж жутким при свете свечей. Почеши дурня, ах-хахахаха. Краааааарк. Других посетителей не было.
— Философии. Истинной философии. Утешение каковой сильно преувеличено. Боэций, да. Метафизика, устаревшая и недооцененная наука. Я написал монографию о епископе Беркли. Называйте меня идеалистом. Вы, как обладатель таких обширных бесполезных познаний, возможно, знакомы с моим изданием «Алсифрона, или Мелкого философа».
В голосе присутствовал тот же давешний приглушенный резонанс, хотя виски заострило согласные. Я сказал:
— На самом деле меня не особенно привлекает данный вид философии. В смысле я думаю, что внешний мир существует.
— Я думаю. Вы говорите: Я думаю. Вполне берклианская позиция. Кстати, а не подумать ли нам о том, чтобы чего-нибудь съесть?
Он щелкнул когтистыми пальцами. Попугай отозвался приступом безобразного веселья, а потом к нам
— Позвольте мне. Значит, так: для начала, я думаю, раковый суп, а на второе — иллюзию жареной рыбы с фаршированным перцем. Давайте подумаем, что будем пить. Виски?
— С удовольствием.
— Значит, вы думаете. Вы думаете, что я занял эту идеалистическую позицию потому, может быть, что не хочу, не могу выносить внешний мир, который включает в себя эту печальную маску и это нелепое тело. Так что пусть лучше будет иллюзия. Да? Реальность — это душа. Половое влечение есть иллюзия, как и все остальные потребности тела, отражение моего лица в глазах остальных есть просто фокус кривого зеркала. Детям не страшно, души их не волнуются. Я знаю, о чем вы думаете. Но сегодня мне все равно.
— Нет-нет, правда. Я имею в виду, меня больше волнуют изъяны и слабости собственного тела. Недомогания, боли, болезни. Так что, честное слово, нет.
— Болезнь можно сделать романтической, сексуально привлекательной. Это вы должны знать. Уродство определяется в терминах красоты, разве нет? Но когда, по какому-то генетическому капризу, человек как бы выпадает из собственной сферы, когда к нему неприменимы никакие нормальные эстетические стандарты… Я не слишком туманно выражаюсь? Нет? Пейте виски.
Когтистая лапа схватила бутылку, и свет свечей извергся золотом в мой бокал.
Доктор Гонзи сказал:
— Примирения можно достичь только вхождением в миф. Понимаете? Я так долго ждал, пока появится кто-нибудь вроде вас. Вы вообще понимаете, о чем я говорю?
— Не совсем, еще нет.
Официант принес раковый суп, политый сверху бренди. Поджег наши тарелки тоненькой свечкой, зажженной от свечи у нас на столе. Доктор Гонзи взглянул на меня через стол, поверх языков недолгого адского пламени. Мне было очень тревожно, хотя я еще не понимал почему.
— Отличная иллюзия отменного качества, да?
Суп, без сомнения, был очень хорош: острый, горячий, бодрящий, с изысканным вкусом. Я сказал:
— Он, помнится, пропагандировал дегтярную воду как лучшее средство от всех болезней? Много писал о предполагаемых ценных качествах этой воды.
— Ерунда. Никаких ценных качеств у дегтярной воды нет и не было.
Он как будто крепко задумался о дегтярной воде, не забывая, впрочем, есть суп. Потом сказал:
— Кентавры и прочие в том же роде. И конечно же, Пан, великий бог. Паника.
— А что вы имели в виду, когда говорили, что так долго ждали? В смысле такого, как я?
— Определенное сочетание безумного таланта и чувства вины. Да, вины. Вы отвечали на все те вопросы так горестно. Ага, вот и рыба. Как сие ни прискорбно, но завершились их резвые игры в соленой пене. И улеглись они вместе с фаршированным перцем. Мог ли рыбе хотя бы пригрезиться фаршированный перец? О, человек, великий и горестный объединитель несопоставимых вещей. Еще бутылку закажем, да?