Мадам Оракул

Этвуд Маргарет

— Ну и к чему ты в результате пришел? — сказала я.

— К тому, с чего начал, — вздохнул он, — но с большим опытом.

То же самое можно было сказать и о нас с Артуром, Одна беда, подумала я: опыта я, конечно, набиралась, но он меня ничему не учил.

Артур снова преподавал, «Возрождение» возродилось — казалось бы, живи и радуйся. Но он не радовался, я это видела. Когда-то я лезла бы из кожи, стараясь его ободрить, но теперь серая аура, витавшая вокруг Артура, будто гало в негативе, меня только раздражала. Бывали дни, когда я считала, что виновата в его плохом настроении: ему плохо, потому что я его забросила. Но чаще мне просто не хотелось

этого замечать. Может, у него такой талант — быть несчастным, как у других бывает талант делать деньги. Или он намеренно себя разрушает, чтобы доказать, что я действую на него разрушительно. Он начал обвинять меня в отсутствии интереса к его работе.

В общем, дома царил мрак, и Королевский Дикобраз был желанной отдушиной. Он почти ничего от меня не требовал; с ним все было «бог дал, бог взял», Я стала терять осторожность. Начала звонить ему из дома, когда Артура не было, потом — когда Артур всего-навсего выходил в другую комнату. Моя работа тоже страдала, я совсем забросила «Костюмированную готику». Для чего она мне теперь?

Когда я наконец отправилась в устроенное Стержессом турне по Канаде, Королевский Дикобраз поехал со мной, и мы пережили немало веселых минут, протаскивая его контрабандой в гостиничные номера. Иногда одевались немолодыми туристами, покупая одежду для этого маскарада в магазинах Общества инвалидов, и регистрировались под вымышленными именами. Вернувшись в Торонто, я начала ходить на вечеринки не то чтобы вместе с Королевским Дикобразом, но за пять минут до или после него. Мы ходили и ждали, пока кто-нибудь представит нас друг другу. Детские игры, конечно, но они очень помогали жить.

На одной из таких вечеринок я и познакомилась с Фрезером Бьюкененом. Он подошел ко мне с бокалом и стоял, ухмыляясь, пока я выясняла у Королевского Дикобраза, кто он, собственно, по профессии.

— Гробовщик, — признался тот. Нам обоим показалось, что это ужасно смешно.

— Прошу прощения, мисс Фостер, — сказал Фрезер Бьюкенен и протянул руку. — Мое имя Фрезер Бьюкенен. Возможно, вы слышали. — Он был невысок, очень аккуратно одет — твидовый пиджак и водолазка — и носил бачки, которые, очевидно, считал большой смелостью, ибо то и дело поворачивал голову набок, давая собеседнику возможность полюбоваться ими.

— Боюсь, что нет, — ответила я и улыбнулась ему; мне было хорошо. — Позвольте представить: Королевский Дикобраз, конкреативный поэт.

— Знаю. — Фрезер Бьюкенен одарил меня странно-интимной улыбкой. — Знаком сего… творчеством. Но, право, мисс Фостер, меня куда больше интересуете вы. — Он бочком придвинулся и втиснулся между мной и Королевским Дикобразом. Я слегка отклонилась назад. — Скажите, — продолжал Фрезер полушепотом, — как получилось, что я не смог найти в печати ни одной из ваших ранних работ, еще до «Мадам Оракул»? В творчестве большинства поэтов… или, правильнее сказать, поэтесс, всегда бывает период… э-э… ученичества. Публикации в маленьких журнальчиках и всякое такое. Я внимательно за ними слежу, но никогда и нигде не встречал вашего имени.

— Вы журналист? — спросила я.

— Нет-нет, — заверил Фрезер Бьюкенен. — Просто сам когда-то баловался… поэзией. — По его тону можно было понять, что он давно перерос эти глупости. — Можете считать меня заинтересованным наблюдателем. Любителем, — он ухмыльнулся, — искусств.

— Видите ли, — сказала я, — мне всегда казалось, что мои экзерсисы недостойны печати. Я даже не пыталась посылать их в журналы. — Издав скромный, в моем представлении, смешок, я поглядела через его плечо на Королевского

Дикобраза, взывая о спасении: Фрезер Бьюкенен едва заметно прижимался ко мне бедром.

— Значит, вы явились миру, если можно так выразиться, готовой к употреблению, как Афина из головы Зевса, — проговорил он. — Или, вернее, из головы Джона Мортона. Что ж, у этого человека явный нюх на молодые таланты.

Подо всем этим крылась какая-то грязная инсинуация, хоть я и не могла понять какая. Снова засмеявшись, я сказала, что хочу пойти взять еще что-нибудь вы пить. У меня вдруг возникло ощущение, что я уже видела Фрезера Бьюкенена на телевизионном ток-шоу, в первом ряду. Он что-то записывал в маленьком блокноте. Причем не на одном ток-шоу. На нескольких, в других городах. В холлах отелей.

— Что это за коротышка? — спросила я у Королевского Дикобраза позднее, когда мы в полном изнеможении лежали на его матрасе. — Чем он занимается?

— Он всех знает, — ответил Королевский Дикобраз. — Раньше работал на «Си-би-эс», там, по-моему, все когда-то работали. Потом стал издавать литературный журнал под названием «Отказ». Идея заключалась в том, чтобы печатать только такие произведения, которые были отвергнуты другими изданиями, — чем больше отказов, тем забавнее, — а также письма с объяснениями причин. Бьюкенен намеревался учредить приз за лучший отказ, говорил, что это само по себе искусство. Но затея провалилась: никто не хотел афишировать свои неудачи. Зато в первом номере Бьюкенен опубликовал много собственной чепухи. Он, кажется, англичанин. Ходит на все вечеринки, куда только удается пролезть. Раньше направо и налево представлялся: «Здравствуйте, я Фрезер Бьюкенен, монреальный поэт». Вроде бы он когда-то жил в Монреале.

— А ты-то его откуда знаешь?

— Я кое-что посылал в «Отказ», — ответил Королевский Дикобраз. — Когда еще работал со словами. Он все отверг. Он терпеть не может мою работу, считает ее «запредельной».

— Мне кажется, он за мной следил, — сказала я. То, что я при этом подумала, было еще ужаснее: он следил за нолей.

— Он чокнутый, — небрежно бросил Королевский Дикобраз. — Помешан на знаменитостях. Говорит, что пишет историю нашего времени.

В тот вечер я рано уехала на такси домой. Меня опять терзали сомнения. Сложность положения заключалась в том, что обе мои жизни полностью меня устраивали, но — по отдельности. Когда я была с Артуром, Королевский Дикобраз казался персонажем одного из моих самых неудачных романов, в этом человеке была некая абсурдность, которой я всячески старалась избегать в своей прозе. Но стоило мне оказаться с ним, и он сразу обретал достоверность. Все, что он делал и говорил, в его мире было вполне разумно и логично, зато Артур становился расплывчатым и нереальным; он таял, превращался в бесплотное привидение, выцветшее фото на давно забытой каминной полке. Мог ли он страдать из-за моей неверности? Можно ли обидеть фотографию?

Я все еще думала об этом, когда вошла в квартиру. А там полным ходом шло собрание «Возрождения»; происходило нечто волнующее, и со мной поздоровался только Сэм. Им даже удалось где-то раздобыть настоящего профсоюзного деятеля; он с затравленным видом сидел в углу и называл собравшихся «вы, ребятки».

— Раз уж вы, ребятки, хотите в этом деле участвовать, пожалуйста, — говорил он, — но если уж плевать в полицейских, пусть плюют рабочие. Это их дело. Вы, ребятки, можете себе позволить посидеть в тюрьме, постоянной работы у вас нет, если немного и пропустите, ничего страшного, а у них все по-другому.