Магдалина

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Валерий, длинноволосый, бородатый, с ясными, пронзительными глазами, в вылинявшей футболке, диагоналевых шортах цвета хаки и потрепанных полукедах был скорее похож на монаха, покинувшего обитель во имя исполнения некоего мирского обета, нежели на отставного подполковника. Обет, впрочем, был, и этим обетом была Марьяна и ее сын Костик, оставшиеся в полном одиночестве после того, как Стас погиб на пожаре. Это случилось за полгода до того, как Валерий вернулся из афганской командировки и подал рапорт об отставке. К тому времени официально завершился его долгий, нервный и не совсем понятный для окружающих брак с бывшей библиотекаршей Военно-Медицинской Академии, успевшей за время мужниной командировки организовать брачную контору, приятно и небескорыстно скрашивавшую одиночество внезапно хлынувших в наше отечество зарубежных коммерсантов. Правда, к возвращению Валерия контора успела благополучно прогореть, но Даша, встретившая мужа в аэропорту Шереметево,

подвела его не к старенькой, купленной еще в “майорские” времена, “тройке”, а к лимонно-желтому “мерседесу” за рулем которого сидел худощавый гладко выбритый “шпак” с длинными залысинами и слабо тонированными овальными очками на тонкой переносице. – Артем, – сдержанно представился он, спокойно встретив взгляд Валерия в зеркале заднего обзора, – куда вас везти? – На Ленинградский вокзал, – сказал Валерий, отодвигаясь от жены, неловко пытавшейся взять его руку в свои холодные ладони. Так он оказался у нас, и уже мы познакомили его с Марьяной. Все остальное: развод с Дашей, отставка, поиски работы – происходило как-то само собой и никак не сказывалось на наших отношениях. Напротив, я, по мере сил, подключался к хлопотам по обмену жилья и даже через бывшего университетского сокурсника, ходившего где-то на вторых ролях в одном из крупнейших городских агентств по недвижимости, сумел устроить вполне приличный и, главное, честный, обмен комнаты умирающей от рака Марьяниной свекрови и однокомнатной квартирки, которую предоставили Марьяне как вдове пожарного, погибшего при исполнении служебных обязанностей. За три недели Валерий выстроил разветвленную “цепочку” и получил за эти апартаменты большую трехкомнатную квартиру в первом этаже на одной из тихих улиц неподалеку от центра города. Впрочем, участие моего университетского приятеля в конце концов свелось лишь к обеспечению юридических гарантий, потому что обменные цепочки со всеми их путаными разветвлениями Валерий составлял сам, увлекшись этим занятием как шахматист, в свое время тренировавший команду Военно-Медицинской Академии и до сих пор игравший на уровне кандидата в мастера спорта. Он уже тогда отпустил бороду, отрастил длинные прямые волосы, подстригая их ровным кругом чуть выше ключиц и, не без влияния “деток” Порфирия Иванова, стал круглый год ходить в шортах и футболке.

Как известно, один из “пиков” риэлтерской активности приходится как раз на самые холодные времена года, покрывая восходящей и нисходящей линиями сугробовидной диаграммы никольские, рождественские и крещенские морозы, и потому, появляясь в заиндевевшей бороде и таком “курортном” костюме на пороге очередного участника этой своеобразной, чисто отечественной разновидности “игры в бисер”, называемой жилищным обменом, Валерий сталкивался порой с самыми причудливыми и неожиданными реакциями на свой приход. Впрочем, он вскоре привык к тому, что безнадежные алкоголики с ходу предлагают ему сто грамм “для сугреву”, и что вечные коммунальные старушки, шаркающие по затертому до рытвин паркету обрезанными ниже колена валенками, распахивают темные, благоухающие нафталином утробы сундуков и начинают дрожащими руками извлекать из укладок траченные молью брюки и пиджаки своих незабвенных покойников-мужей. Один раз его приняли за сбежавшего с “Пряжки” сумасшедшего и даже успели вызвать “неотложку”, отчего Валерию пришлось сперва долго беседовать с непрошенным доброхотом, убеждая его в своей собственной вменяемости, а потом давать приехавшим по вызову “медбратьям” краткую профессиональную консультацию по первой психиатрической помощи при домашних вызовах. И все бы обошлось, но дело происходило третьего января, и по этому случаю бравые медики были несколько “с устатку”. Они минут десять тупо слушали эту импровизированную лекцию, а затем довольно грубо попытались перейти к делу, подступив к Валерке с обеих сторон и раскинув в слабом масляном свете кухонной лампочки длиннополый полотняный саван с завязанными узлом рукавами. Но пациент оказался настолько “крепким орешком”, что через несколько мгновений один из санитаров, опрокинув табуретку и свернув с плиты кастрюлю с кипящим борщом, корчился в углу у “черного хода”, а второй вполне самостоятельно метался по извилистому коммунальному коридору в поисках выхода.

– Вот так заметут, а потом попробуй докажи, что ты не верблюд, – рассказывал мне Валерий через пару дней после этого, как он говорил, “казуса”.

– Да что же это получается, – возмущался я, – палата номер шесть?

– Вот именно! – подхватывал он, – ни черта не изменилось, даже наоборот… Если академик, казенное светило отечественной психиатрии, еще пять лет назад вполне серьезно, с кафедры, провозглашал, что политическое инакомыслие в нашей стране есть не что не иное как психическая патология, которую нужно лечить в принудительном порядке – то как ты думаешь, в каком веке мы живем?

– Не знаю, – сказал я, – если судить по одной недавней публикации в моей области, то примерно в середине восемнадцатого…

Я тогда имел в виду желчную и ехидную статейку в одной местной алтайской газетенке, где мой коллега, организовавший небольшую экспедицию по поискам “снежного человека” в предгорьях горы Белухи, публично обвинялся в мракобесии, шарлатанстве, авантюризме, “снежночеловеческой” психопатии и растрате государственных средств. Автор статьи, некто Изумрудов, почему-то сравнивал организатора и руководителя экспедиции с графом Калиостро, “так же дурившим головы простого народа Фантомасами своего больного воображения”. Когда я

привел Валерке эту цитату, он расхохотался так, что наши жены, согласно шинковавшие на кухне всякую всячину для салата, прервали дробный стук ножей по кухонным доскам, и моя Катерина даже заглянула в комнату, по инерции вообразив, что мы, не дождавшись закуски, уже распиваем заблаговременно припасенную мной “заначку”.

– Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, – нахмурился Валерка, когда моя жена вышла, – вот я в Афгане служил, ребят проверял после первых обстрелов, кто выдержал психологически, а кто сломался – ну и что? Говоришь потом с комбатом, доказываешь, что такой-то и такой-то – не бойцы, а так, дурики, до первой пули – не верит. А как, говорит, в Великую Отечественную воевали? Тогда вместо психиатров особисты были, у них не забалуешь! Вот и объясняй ему после этого про мотивацию, доминанту…

В то время мы часто беседовали с ним на подобные темы. Валеркина память была еще свежа, и он, в отличие от запуганных и словно навсегда прибитых той нелепой войной молчунов, дотошно перебирал один случай за другим, выговариваясь мне как личному психиатру. Говорил, как они попадали в засады во время переходов, как заползали под БМП и отстреливались, прячась за колесами, как подрывали технику, уходя из окружения на присланных с ближайшего военного аэродрома вертолетах.

– Но ты ведь мог этого не делать, – говорил я, – ты же врач, специалист по оказанию психиатрической помощи при локальных вооруженных конфликтах…

– Да, – сказал Валерий, – и именно поэтому я должен был испытать все это на себе… И не только поэтому, – хмуро добавил он, помолчав.

– А еще почему?

– Потому что потому… – сказал Валерий, – потому что я должен был воевать так же, как они, я должен был пройти через все это на равных с ними, чтобы иметь моральное право смотреть в глаза своих пациентов, понимаешь?

Я понимал, но так, на словах, как отвлеченную мысль. Но еще я понимал и то, что Валерка такой человек, что он не может жить как сторонний наблюдатель, что ему непременно надо влезть во все, к чему бы он ни прикоснулся. Так было и с этим обменом, когда Валерка, начав с изучения газетных объявлений и раскладки всевозможных пасьянсов из адресов и телефонных номеров, через пару месяцев стал вполне профессиональным риэлтером. Он не только до тонкостей изучил все обменные варианты, но, пользуясь своими старыми связями и знакомствами среди чиновников полузакрытых ведомств, определил ближайшие – лет на пять-семь – перспективы рынка городской недвижимости.

– Почему бы тебе этим не заняться? – спрашивал я, когда Валерий раскладывал передо мной переломленную на сгибах карту города и, обводя покусанным кончиком шариковой ручки целые кварталы, объяснял, когда и почему будут подниматься или падать в цене квартиры в той или другой части города.

– Здесь начинаются деньги, – усмехался он в ответ, – огромные, сумасшедшие, а я жить хочу, и потому… понимаешь?

– Не совсем.

– Если ты знаешь, как сделать большие деньги, но у тебя нет возможности их защитить, то лучше их не иметь, – пояснял он, – пока, во всяком случае…

Я понимал, а где не понимал, там додумывал. Тогда в криминальных сводках уже начинало мелькать определение “заказное убийство”, где каждая четвертая жертва была так или иначе связана с квартирным бизнесом. Разумеется, в газетах об этом впрямую не писали, но Валерий, вдаваясь в некоторые существенные подробности, раскрывал мне глаза на подоплеку кое-каких дел. В частности, он весьма доходчиво объяснил мне причину страшного коллективного самоубийства всего руководства той самой фирмы, через которую он оформил все документы на их с Марьяной и Костиком новую квартиру. Вся “головка” фирмы представляла собой одну семью: муж, жена и тесть с тещей, – говорил мне Валерий, притормаживая перед светофором и нажимая кнопку повторного набора на трубке радиотелефона, – они взяли большую ссуду в банке… Заложили все: три квартиры, дачу, две машины… Купили целый этаж в отличном месте, народ расселили – а ремонт? Пришлось опять брать ссуду, но уже под залог этого этажа, а тут уже подошел срок платить проценты по первой ссуде, заплатили, и тут дом, где они купили этаж, вдруг ни с того ни с сего решили поставить на капремонт, ну и все денежки тю-тю… А бандиты тут как тут: или деньги – или выметайтесь на улицу в семьдесят два часа… Те в милицию, а им ночью бомбу в машину… Утром рванула, шофер без ног, а им – предупреждение…

Тут опять на светофоре загорелся зеленый, мы тронулись, в трубке послышался сухой потрескивающий голос, и Валерий, неторопливо двигаясь в потоке машин, переключился на разговор с невидимым собеседником.

Та история окончилась ужасно. Сперва все четверо: муж, жена и тесть с тещей выехали за город и попытались отравиться выхлопными газами в оставшемся у них “жигуленке”, но проезжавший велосипедист обратил внимание на странную машину, остановился и, встревоженный странными позами спящих пассажиров, постучал костяшками пальцев в лобовое стекло. А когда в ответ на этот стук никто из сидящих даже не шелохнулся, велосипедист, подергав намертво заклиненные ручки, на свой страх и риск вышиб заднее стекло и, носом учуяв причину этой страшноватой картины, вскочил на велосипед и помчался к ближайшему телефону. Приехала “скорая”, всех откачали, но не прошло и двух недель, как они ночью вчетвером заперлись в одной из своих заложенных квартир и наутро представили явившимся по вызову соседей оперативникам все виды суицида: газовое отравление, повешение, самострел и выбрасывание из лоджии одиннадцатого этажа.