Магический Марксизм. Субверсивная Политика и воображение
Шрифт:
Часто авторы книг пишут предисловие в последнюю очередь, и я в данном случае не исключение. Предисловие позволяет писателю заново проследить ход мыслей, перепроверить их порядок и обоснованность в тот момент, когда дело сделано и работа завершена. Можно подумать более – менее спокойно и заново представить себе текст так, как если бы он все еще был только идеей. Когда я сочинял это предисловие, ретроспективно, мне представлялись важными для книги три ключевых фактора. Первый – это решение, которое я принял в 2003 году: отказаться от академической карьеры и отправиться жить во французскую глубинку. Я похоронил себя сначала в Верхней Савойе, в горах, а затем, пару лет спустя, перебрался на плоскогорье Центрального массива, в Овернь, один из беднейших французских регионов. Расставшись с городской жизнью (Нью-Йорком), а также миром стабильной оплачиваемой работы, я не был уверен, говорит ли во мне марксистский дух или желание от него убежать. До того времени я полагал, что радикальный марксизм означает принятие на себя внутренних обязательств, обитание в местах силы вроде больших городов, а не ускользание, дауншифтинг и бегство из них в призрачный маргинальный мир, далекий от городской жизни. По иронии судьбы на выбор убежища меня вдохновил Ги Дебор, еще один марксист и бывший горожанин, пытавшийся скрыться от спектакля в 1970-е – как он их называл, «отвратительные семидесятые» –
Как оказалось, этот дом стал, по Клаузевицу, своего рода крепостью, где Дебор укрылся после 1968 года, льдиной, нарушавшей стремительное течение реки, которое либо прибивало людей к берегу, либо увлекало их за собой. Клаузевиц говорил, что значение обороны – значение крепости – слагается из двух элементов: пассивного и активного. Последний нельзя мыслить без первого. Крепости, даже без активного гарнизона, являются элементом «непосредственной защиты», служат заставами на дорогах и на реках. Соответственно, они превращаются в «оазисы в пустыне», «щиты против неприятельского наступления», «истинные контрфорсы всей системы обороны» [4] . Крепость как пассивный элемент обороны пытается предотвратить продвижение неприятеля, усложнить это передвижение и сделать опасным: оттуда можно предпринять активную атаку и отправить гарнизон на перехват противника.
4
Клаузевиц К. О войне. М.: Эксмо, 2007. С. 316.
Вскоре после моего прибытия в Овернь я понял, что призрак Дебора продолжает жить: не только как нечто ощущаемое почти физически, но также как политическая реинкарнация. Меня окружали, зачастую затаившись в небольших деревушках и маленьких общинах, группы людей, построившие крепости как активные и пассивные элементы обороны и создавшие целые новые коллективные ее системы против общества спектакля и культуры потребления. И с таких аванпостов, из такого «нового подполья», «новых резерваций» они время от времени предпринимают фронтальные атаки против этой вырождающейся системы. Идея «нового подполья», или «новой резервации», принадлежит мистику и сюрреалисту Андре Грегори, персонажу фильма Луи Маля «Мой ужин с Андре»: люди объединяются, пророчески говорит Грегори, в желании создать новую практическую концепцию того, как надо жить и действовать в наши новые темные времена. Перед нами мелькают, говорит он, «новые островки безопасности, где главенствует историческая память и человеческое существо может продолжать мечтать и действовать» [5] . И эти островки возникают не только в приютившей меня Верхней Луаре, но и в соседних департаментах Лозер, Аверон, Коррез – если называть только некоторые, где люди борются за утверждение terra novas и за новую магическую географию воображения, новые островки безопасности, вдохновляясь мечтой, страстным желанием делать нечто более самостоятельное, более осмысленное в наши новые темные времена.
5
Эта великолепная и умная кинопьеса 1981 года представляет собой диалог между романтиком-мечтателем и реалистом-скептиком за ужином в нью-йоркском ресторане. Сценарий, написанный Уоллесом Шоуном и Андре Грегори, доступен в форме книги и потому может быть внимательно прочитан. «Видишь ли, – пускается в объяснения Грегори, – я не перестаю думать о том, что нам нужен новый язык, язык сердца, язык, где язык не нужен, – это будет новый вид поэзии, поэзии танцующей пчелы, сообщающей нам о том, где находится мед. И я думаю, что для создания этого нового языка мы должны научиться проникать в зазеркалье, научиться воспринимать мир по-новому, чтобы почувствовать единение со всеми вещами и внезапно все постичь». (Wallace Shawn, Andr'e Gregory. My Dinner with Andr'e. New York: Grove Press, 1981. P. 95.)
Вопреки всему, они ищут «настоящую жизнь», которую им не может предложить современный капитализм с его быстрым питанием и супермаркетами, рынками труда и мировым рынком. Они выступают против умерщвления творческого духа на работе и засорения мозгов дома. В новых коммунах всеми доступными способами, со своими системами коммуникации и жизнеобеспечения, они выращивают органические продукты, разводят пчел и пекут хлеб, растят коз и изготовляют сыр, выполняют разные мелкие работы, которые складываются в нечто более значимое, в социальное движение, политически грамотное, с практическими знаниями и техническим ноу-хау. Оно не обязательно опирается на определенный класс, но прекрасно знает свое место в глобальной системе накопления капитала. Эти люди формируют коллективные микродвижения, выступающие против тоталитарной мегамашины, разрозненные группы, которые часто становятся союзниками в борьбе по всему миру, поддерживая «Крестьянскую конфедерацию» и международное крестьянское движение «Вия Кампезина» в таких вопросах, как честная торговля и продовольственная безопасность, бросая вызов неолиберальной ортодоксии. Их список практически бесконечен. Словно они прочитали написанные молодым Марксом «Экономическо-философские рукописи 1844 года», словно пытаются проигнорировать силы отчуждения, пытаются быть самими собой, освободиться как внешне, объективно, так и внутренне, субъективно. Их подлинная сущность – это подлинность действия и сознания, нечто одновременно реальное и идеальное, позитивная энергия, создающая очаги света – «мешки сопротивления», выражаясь в терминах субкоманданте Маркоса, – очаги поддержки. «Множатся мешки сопротивления, – говорит Маркос, – у каждого из них – своя собственная история, свои различия, свои схожести, свои требования, своя борьба, свои достижения. И если у человечества есть еще надежды выжить, стать лучше, надежды эти находятся в мешках, которые создают изгои, лишние, ненужные» [6] .
6
Субкоманданте Маркос. Четвертая мировая война / пер. О. Ясинского. Екатеринбург: Ультра. Культура, 2005. С. 289.
И то, что сначала показалось мне бегством от политики, я стал рассматривать как переосмысление политики; ее испытательная площадка была прямо передо мной, в повседневной жизни. То, что возникло у меня на глазах и продолжает возникать, обретает четкие формы, и я исследую в своей книге новую форму марксизма, имеющую в своей основе неокоммунистический импульс: все больше людей вступают в новую Воображаемую партию, их настолько много, что теперь из маргинального явления, побега от общества, эти процессы превратились в нечто обратное – достаточно большие массы людей постепенно возвращаются
Идея книги именно о магическом марксизме внезапно пришла мне в голову в странном, непредвиденном месте и при довольно необычных обстоятельствах: я лежал в гамаке в основанном португальцами прибрежном городе Парати, на полпути между Сан-Паулу и Рио-де-Жанейро, на бразильском «зеленом берегу». За окном шел тропический ливень, и слушая, как дождь барабанит по пальмовым листьям, я почти неделю подряд читал «Сто лет одиночества» и начал верить, поверил в иную реальность, в другой мир, магический. Не то чтобы я раньше в него не верил, просто из-за сюрреализма обстановки, в которой оказался, я увидел свою обыденную жизнь в другом свете, фантастическом. Мне следовало перечитать «Сто лет одиночества». Несколько лет я безуспешно пытался одолеть эпическую сагу Габриэля Гарсия Маркеса о семье Буэндиа, об Урсуле и Хосе Аркадио и их многочисленном потомстве, жившем в поселке Макондо, среди сырых джунглей, недалеко от затонувшего испанского галеона. Но меня постоянно что-то отвлекало, и я бросал чтение, обескураженный количеством персонажей с созвучными именами; мне не удавалось продраться сквозь первые предложения, описывающие безумные изобретения цыгана Мелькиадеса. Однако в Парати, в pousada «Caminho do Ouro», окруженный фантастическими растениями, экзотическими цветами и крошечными колибри, рядом с бурной рекой, я был поражен видением мира Гарсия Маркеса, его жизнерадостностью, нашей зацикленностью на противостоянии смерти, пустотой жизни без любви, бесконечным поиском приключений, волшебством, фантазией – подлинной фантастической реальностью.
Вскоре после того, как я провел год в Бразилии – целый год думал и писал эту книгу, – меня охватило огромное желание самому проникнуть в магический мир Гарсия Маркеса, сделать так, чтобы мы, смутьяны, все там оказались, превратились в его главного героя, полковника Аурелиано Буэндиа, проводили время, как он, «в извилистых ущельях нескончаемой диверсионной деятельности» [7] … Но мне нужно было найти туда вход, тропу, по которой можно прокрасться, и вскоре я догадался, что эту функцию может выполнять политика, а еще понял, что к политике следует добавить элемент магии. Соответственно, «Магический марксизм» – это приглашение к путешествию, пропуск в магическое царство, объяснение, как из зазеркалья выглядят жизнь и политика. Эта книга увлекает своих будущих читателей вместе со мной в магический мир, мир, который многие читатели знают лучше, чем автор, поскольку они уже порвали с рутиной и по собственной воле выбрали себе иной образ жизни, жизни, в которой все возможно и все позволено людям с воображением. Таким образом, если мы как следует посмотрим вокруг себя, то увидим, что магический мир – это уже реальность; надо просто изменить восприятие, понять, что такое реальность и что такое политика, что она собой представляет, должна представлять и как мы можем нырнуть в нору вслед за белым кроликом и оказаться в ином политическом царстве, при этом оставаясь марксистами.
7
Гарсия Маркес Г. Сто лет одиночества / пер. В. Столбова, Н. Бутыриной. М.: АСТ: CORPUS, 2014. С. 215.
Все это подводит непосредственно к третьему фактору: развертывающийся здесь магический диалог – это диалог между марксизмом как реализмом и марксизмом как романтической мечтой, где онтологическая основа последнего значительно отличается от основы первого. Такой диалог исследует возможности каждого лагеря по переустройству мира и переустройству марксизма. В этом отношении огромным значением обладает фильм – вернее антифильм – «Мой ужин с Андре» и странная встреча скептика и реалиста Здоровяка, который больше всего беспокоится о том, как заплатить за квартиру, и безрассудного и непредсказуемого романтика и мечтателя Андре, ищущего новые философские принципы, новый смысл жизни [8] . Все считают, что он рехнулся, и Здоровяк представляет его как слегка чокнутого. Диалог начинается легко, даже причудливо, но постепенно в нем нарастают серьезность и накал. Речь в основном идет об экзистенциальном путешествии Андре, если надо, он готов говорить о нем день и ночь.
8
Ги Дебор тоже был большим поклонником «Моего ужина с Андре». О своем восхищении фильмом Луи Маля он признался французскому писателю Моргану Спорте в конце 1980-х годов. Книга Кристофа Бурсейе «Жизнь и смерть Ги Дебора» (Christophe Bourseiller. Vie et Mort de Guy Debord. Paris: Plon, 1999) рассказывает о многочисленных встречах Дебора со Спорте в барах, которые всегда выбирал сам Дебор (с. 525). Признание в любви к фильму занимает всего пару строк и никак не комментируется Бурсейе.
Андре оплакивает современный мир с его электрическими одеялами, центральным отоплением и кондиционерами, мир, утративший способность чувствовать. Отныне у людей нет ни времени, ни желания думать – впрочем, им это и не позволено. В какой-то момент Андре говорит, как молодой ситуационист: «Нам скучно, нам ужасно скучно, мы превратились в роботов». «Тебе случайно не приходило в голову, Здоровяк, – обрушивается он на своего скептически настроенного приятеля, – что процесс, создающий скуку, которую мы видим в мире, вполне может быть бессознательной формой промывки мозгов, за которой стоит мировое тоталитарное правительство, опирающееся на власть денег?» «Скучающий засыпает, – продолжает Андре, – а спящий не говорит “нет”!» Для него 1960-е были «последним прорывом, всплеском человеческой сущности перед угасанием. И это начало смерти будущего… ибо с настоящего момента все роботы будут просто слоняться без дела, ничего не чувствуя, ни о чем не думая. И не останется ничего, напоминающего о том, что эти особи были когда-то человеческими существами, с чувствами и мыслями».
Но так как тьма сгущается и жизнь людей оказывается заложницей неолиберального общества спектакля – «стража сна», – появятся и другие, подобные Андре, подобные миллионам людей в этом мире, которые иначе смотрят на вещи и пытаются выстроить новое будущее для планеты, изобрести, как выражается Андре, «новые зоны света». Они будут противостоять обществу, «создавая новый тип школы и новый тип монастыря», новый тип «резервации» – островки свободы, где можно будет вспоминать историю и где человеческое существо сможет по-прежнему исполнять свое назначение, чтобы пережить период тьмы. «Другими словами, – настаивает Андре, – речь идет о подполье, которое существовало на протяжении всего периода тьмы… И цель этого подполья – найти средство сохранить культуру. Поддерживать жизнь» [9] .
9
Ibid. Р. 94–95.