Магический перстень Веры Холодной

Арсеньева Елена

– Да что вы тут делаете?! – раздался возмущенный голос, и под лестницу заглянула объемистая женщина с аккуратно уложенными седыми кудряшками. Алёна узнала вахтершу. – Все уже ушли, а они тут спиртное распивают?! Да я сейчас милицию… я сейчас…

– Спокойно, тетенька, мы еще не все распили, – сказал Жора и сунул ей в руки бутылку с остатками забракованного «Белого аиста».

* * *

Вера заболела еще осенью, в ноябре: началась сильнейшая ангина, которая усугубилась тем, что номер ее был заставлен хризантемами. Тогда Вера впервые поняла, что этот запах вызывает у нее удушье

так же, как аромат гиацинтов и подобных им цветов. К счастью, сезон хризантем закончился, ей сразу стало легче, но тут грянула настоящая беда: заболела Женя, дочка. Кое-как выходили ее – для этого пришлось переехать на частную квартиру, ведь у Жени была скарлатина, а в гостинице не топили, – но потом Вера вернулась в «Бристоль»: жизнь на частной квартире оказалась слишком дорогой. Мама Веры, Екатерина Сергеевна, сестра Соня и Женечка остались на квартире.

Уж на что холодна была осень, однако зима девятнадцатого года выдалась ну просто удивительно студеная! Даже лиман замерз, и на берегу, у подножия Ришельевской лестницы, громоздились горы льдин. Такого мороза даже старожилы не могли припомнить. А может быть, так безумно холодно казалось потому, что не было ни дров, ни угля… тем паче, в гостиницах!

Однако работа киногруппы продолжалась, к тому же, приходилось давать постоянные концерты, на которых зрители сидели в шубах и валенках, а актеры выходили во фраках, актрисы же – в декольтированных платьях, едва накинув кружевные шали. Ну и в легоньких туфельках, конечно, и в чулках-паутинках… Ноблесс оближ!

После одного из таких концертов Вера вернулась к себе в ознобе. Легла, закутавшись, в постель и только согрелась – тут явилась гостиничная горничная с огромным букетом лилий и карточкой консула Энно. Вера уже спала, поэтому горничная просто поставила цветы на столе в вазу.

Пришла сестра Соня, которая жила то в «Бристоле», то вместе с матерью, и сразу услышала, как задыхается от кашля Вера. Она спала горячечным, тяжелым сном, не в силах проснуться и понять, что же это разрывает ей грудь. Соня сразу вспомнила, как Вера болела в ноябре. Вспомнила про цветы… Она немедленно убрала лилии и побежала в номер Чардынина.

Тот вызвал врача. Это был доктор Усков, уже лечивший и Веру, и ее дочь. Он определил испанку – особо тяжелую форму гриппа. Правда, немного удивился: ведь в Одессе эпидемия испанки прошла еще в ноябре. С запинкой высказал он предположение о воспалении легких. Отсюда – сильный жар, удушье, боль при каждом вдохе и выдохе.

Только ли отсюда?

Но ведь доктор Усков ничего не знал про лилии…

Так или иначе, он категорически потребовал перевезти Веру туда, где тепло.

Ее увезли в дом, где жила мать, созвали консилиум из лучших врачей Одессы, но было уже поздно: после восьмидневного недомогания и двухдневного острого кризиса – с беспамятством, бредом, удушьем – Вера Холодная умерла.

Усков, которому Соня наконец-то рассказала про лилии, ужаснулся. Самым пугающим было то, что к букету оказалась приколота карточка французского консула… Получалось, что отек легких был спровоцирован не болезнью, а аллергической реакцией на этот аромат? Усков не знал, что писать в заключении.

В это время в дом, где еще лежала на постели, а не в гробу «королева экрана», приехал Гришин-Алмазов. Ее пальцы теперь

и впрямь пахли ладаном, а в ресницах спала такая печаль, такая…

Гришин-Алмазов вспомнил клятву, которую дал Вере, и взглянул на ее руки, полуприкрытые легким флером. Но перстня на пальцах, окаменевших вокруг свечи, не было…

Он посмотрел на мертвое лицо и мысленно спросил Веру, что же делать. Неужели он должен ради исполнения этой почти шутливой клятвы пойти к ее рыдающей семье и потребовать у них перстень?!

Это было невозможно для его чести, для его сердца.

– Прости меня, – пробормотал он, целуя мертвые, почерневшие от лекарств уста, и пошел к двери.

Уже на крыльце его догнала Женя и молча разжала кулачок. На ладони лежал перстень. Женя что-то говорила, но из-за рыданий трудно оказалось что-то понять. А впрочем, что тут понимать? Все и так было ясно.

Вера думала о нем перед смертью…

Гришин-Алмазов поднес перстень к губам, а потом надел его.

И тут так стеснило сердце, что он едва удержался от мальчишеских, непростительных, постыдных слез.

А впрочем, в них ничего не было постыдного – вся Одесса плакала в те дни.

Его снедала жажда мести – тем более бессмысленная, что мстить-то было совершенно некому! Разве что самой Смерти!

Но все же душа так и рвалась на части в жажде крови.

И тут перед ним предстал перепуганный до смерти Усков, который бессвязно рассказал о случившемся, о подлинной причине смерти Веры.

Одесский диктатор взглянул на него со странным облегчением… даже улыбка почудилась дрожащему доктору в его нервическом оскале… но ничего он Ускову не сказал, а послал своих людей в «Бристоль». Сам же отправился к Энно.

Спустя четверть часа он доподлинно узнал, что Энно никаких лилий Вере не посылал, а доставил их в отель какой-то рассыльный. Еще спустя полчаса «красная шапка» с помощью гостиничного портье был обнаружен все в том же кафе «Фанкони». Он очень подробно описал унылого человека в потертом пальто, который вручил ему обернутый в шелковистую бумагу букет, источающий дурманящий лилейный аромат.

По этому словесному портрету полицейские опознаватели, которые знали наперечет чуть ли не всю одесскую уголовщину, назвали Шмулика Цимбала, который был в большом доверии у Мишки Япончика.

– Шмулик слабак и трус, – сообщил один из них Гришину-Алмазову. – Мигом все скажет!

Только вот какая беда вышла: Шмулика буквально минувшей ночью подстрелила в темной подворотне какая-то сволочь. «Небось каратели Гришина-Алмазова!» – судачили на Малой Арнаутской улице, где убивался от горя Шмуликов папаша, башмачник Цимбал.

Ниточка оборвалась. Гришин-Алмазов подозревал, кто истинный виновник смерти женщины, которую он уже почти любил… Подозревал, но сделать уже ничего не мог. Рейды по Молдаванке следовали один за другим, однако Япончик словно сквозь землю провалился.

Зато повезло в другом – была арестована французская агитаторша Жанна-Мари Лябурб.

Гришин-Алмазов давно слышал об этой велеречивой француженке, которая появлялась на кораблях в широкополой фетровой шляпе и очаровывала своей болтовней моряков. Генерал Д’Ансельм ее ненавидел и говорил, что проклятая баба смогла взорвать изнутри целый оккупационный корпус!