Магиер Лебиус
Шрифт:
Дружбу заводить с хриплоголосым Дипольд не хотел. Заискивать и лебезить с такими он не обучен. А вот подраться или – если повезет – убить мерзавца… Это ж совсем другое дело. Слишком долго копилась в душе бессильная ярость, слишком велико было желание выплеснуть ее побыстрее, хоть на кого-то. Пфальцграф приблизился к решетке, разделявшей их клетки, почти вплотную.
– Выкуп-то за тебя, конечно, возьмут, – все хрипел, недобро позыркивая горящими глазами, сосед, – но вот самого тебя уже не выпустят. Мы все здесь вечная собственность проклятого мракграфа.
– А не заткнуться ли тебе, а, пес шелудивый?! – громко отчеканил Дипольд, стоя уже у самой решетки. – И морду-то отвороти – воздух не порть. Его и так мало, а из пасти твоей, что из выгребной ямы, несет. И слова у тебя такие же гнилые. Мне их слушать ни к чему.
Мгновение недоуменной тишины, а после…
– У-у-у, какой он грозный, – насмешливо протянула темнота вокруг.
Хриплоголосый засопел, запыхтел, но заговорил неожиданно спокойно, почти миролюбиво, сдерживая истинные чувства.
– Ты того, светлость… Меня, слышь, не обижай. И забудь лучше свои графские замашки. Здесь не твоя вотчина. Здесь все по-другому будет, так что мой тебе совет…
Плавное убаюкивающее течение речи вдруг оборвалось на полуслове. Правая рука соседа – до того обманчиво расслабленная и бессильно обвисшая на толстом ржавом пруте – метнулась к Дипольду. Грязная растопыренная пятерня будто выстрелила через решетку, норовя ухватить пфальцграфа покрепче, понадежнее.
Дипольд, однако, застать себя врасплох не дал. Он ждал чего-то подобного. Для того и подошел так близко. Для того и спровоцировал нападение. Сам. Специально.
Когда человек стоит за решеткой, а рука его во всю длину, от плеча, тянется через решетку, с ней, с рукой этой, можно делать что угодно. Дипольд и сделал.
Перехватил, резко и сильно дернул на себя, до упора, до хруста. Вывихивая, выламывая плечевой сустав.
Крик. Пронзительный, громкий.
Противник больше не хрипел. Орал в голос. Выл.
Инстинктивно пытался вырваться, помогал себе свободной левой рукой. Но если правое плечо впечатано в решетку, если уже трещат связки, от левой руки мало проку.
– Пощади! Светлость!
Поздно!
И р-р-раз! Дипольд наваливался на пойманную конечность всем телом, придерживая при этом локоть противника. Чтобы не смог согнуть руку, чтобы не выскользнул из цепкого захвата.
Вой – еще громче, над самым ухом…
В пальцах отчаянно дергалась крепкая волосатая лапища, никак не желавшая ломаться. Колыхался порванный испачканный рукав. В нос бил резкий запах пота и грязи. Вероятно, на этой руке полно вшей, возможно, есть сочащиеся гноем язвы… И все же ярость сейчас была сильнее брезгливости.
И дв-в-ва!
Гейнский пфальцграф по прозвищу Славный надавил сильнее.
Вой перешел в визг. Визг разнесся по подземелью.
Снова – еще более отчетливый смачный хруст.
И – сухой треск.
Рука все же переломилась. Под диким неестественным углом. Против локтевого сустава. И тут же осклизлой от пота, толстой волосатой змеей обмякшая конечность выскользнула-таки из пальцев пфальцграфа.
Изувеченный узник отшатнулся назад. Упал. У калеки уже не было сил визжать. Только – стонать. И, судорожно суча грязными ногами по грязному полу, ползти прочь, подальше от соседней клетки – просторной, светлой, с окошком.
Поймать и добить мерзавца Дипольд не смог. По успел. Да и не хотелось самому совать руку в чужую клетку – опасно. На душе остался неприятный осадок недовыплеснутой злости, ощущение недоделанного дела. Не убил ведь! Всего лишь покалечил. Жаль…
Это было очень странное, непривычно острое сожаление об упущенной чужой смерти. И до чего же сильным оно было! Никогда прежде ничего подобного Дипольд не испытывал. Всякое случалось, однако ему не приходилось еще вот так дрожмя дрожать от подобной ненависти, поглощающей все, без остатка, естество, от одной лишь мысли, что поверженный враг ушел, уполз, утащился, спасся. ВЫЖИЛ…
Впрочем, никогда прежде ведь гейнского пфальцграфа Дипольда Славного не бросали в темницу. Никогда прежде с ним так не разговаривали. И не поступали так.
Как в проклятом Оберланде.
ГЛАВА 23
Незавершенную работу завершили за него. И без него.
Минуту-другую в клетке слева ничего не происходило. Затем на изувеченного стенающего здоровяка, будто по команде, набросилась вся камера. Оцепеневшие человеческие фигуры, дотоле испуганно жавшиеся по углам и настороженно взиравшие за происходящим, вдруг разом ожили, заорали, навалились – со всех сторон, сплошной массой. Стаей-Сворой. Накрыли, погребли под собой калеку.
Видать, не любили его здесь. Очень не любили. Видать, изрядно попортил крови своим сокамерникам хриплоголосый.
Это продолжалось неожиданно долго. Даже с одной здоровой рукой, едва не теряя сознание от жуткой боли в изувеченных суставах, повергнутый хозяин клетки все же отчаянно отбивался.
Вот рев, похожий на боевой клич. Вот дерганье раненого узника. Взмах левой руки – и видно, как отлетел из полумрака в совсем уж темный угол один из нападавших. Еще взмах – и второй ударился затылком о запертую дверь клетки и тихонько сползает вниз. Толчок ногами – и сразу двое катятся по грязи и соломе к каменной стене клетки.
Из копошащейся человеческой кучи доносились рычание, вскрики, яростная молотьба ударов. И, как это обычно бывает, толпа все же взяла одиночку количеством. Неумело, неловко… Но – забили, затоптали, загрызли, задушили.
– Ну? Ну? Ну? – с интересом и противоестественным азартом вопрошала темнота подземелья.
– Готов, – тяжко выдохнул кто-то. – Сипатого убили.
«Одним в клетке меньше», – отрешенно подумал Дипольд.
Пфальцграф отошел к противоположной камере – пустой и светлой, к той, что справа. Хотелось хоть какого-то уединения.