Магия и тайна Тибета
Шрифт:
Что касается ламы, звали его Рабджомс Гьяцо, он не покидал своей пещеры со дня приезда, три месяца назад. Из рассказов я поняла, что лама участвовал в проведении дубтхаба или каких-то других магических практик. На следующий день, на рассвете, я отправилась в его пещеру. Добраться туда мне хотелось, пока трапа в своих палатках, за утренними обязанностями, в надежде, что они меня не увидят, подойду к их учителю неожиданно и увижу, чем он занимается. Не слишком «по этикету», но, уже знакомая с обычаями тибетских лам, я боялась, что Рабджомс Гьяцо откажется принять меня, если я попрошу разрешения его посетить.
Следуя направлением, указанным пастухами, я легко нашла пещеру на склоне, нависавшем над долиной, – с него стекал журчащий ручей.
Но стратегия моя провалилась; как только я взобралась к пещере, мне навстречу вышел болезненного вида, лохматый парень в грубой одежде отшельника и остановил меня. С трудом убедила его пойти к учителю и попросить – не сделает ли мне одолжение поговорить со мной. Ответ он принес вежливый, но отрицательный. Лама не может повидаться со мной, но, если приду снова через две недели, примет меня.
Поскольку я уже планировала остаться еще на неделю и вообще не спешила продолжить путешествие, то не имела особых причин сетовать на небольшую отсрочку; но, с другой стороны, не знала, стоит ли ждать свидания с этим ламой. И потому просто сказала его трапа, что, возможно, приду, но необязательно.
Дважды в день один или другой ученик ламы проходил мимо моей палатки, чтобы взять молока у пастухов. Худой молодой человек, который остановил меня у пещеры ламы, привлек мое внимание своей жалкой наружностью, и я решила поговорить с ним – не помочь ли ему какими-нибудь лекарствами. На мои первые слова о медицинской помощи он ответил, что не страдает никакой болезнью; когда я стала расспрашивать о причине его столь неприглядной наружности, в его диких глазах появилось выражение сильного страха; никаких объяснений добиться от него не удалось. Попросила слуг попытаться узнать что-нибудь о нем у его товарища, но и тот избегал любых вопросов. В отличие от других тибетцев, которые не прочь поговорить, эти люди непривычно молчаливы. После моих расспросов они стали ходить к шалашам докпа [72]кружным путем, чтобы не проходить мимо моего лагеря, – ясно: не хотят, чтобы я вмешивалась, даже чтобы помочь; ну, оставила я их в покое.
Провела там еще семь дней и услышала, что в группе пастухов, устроившихся в миле от нас, посредине танг, умер человек; пожалуй, отложу отъезд, чтобы посмотреть на сельские похороны.
Торопясь изо всех сил, два всадника устремились к жилищу ламы (или, как его называли, докпа) – банагу гомпа, то есть монастырю, состоящему из нескольких черных палаток, в двух днях пути от их дома, чтобы попросить двух монахов отслужить службу над умершим. Только священнослужители, принадлежащие монастырю, с которым был связан умерший мирянин как духовный сын или покровитель, имеют право удовлетворить его нужды после смерти. А тем временем ученики чужого ламы, жившего по соседству, пошли поочередно читать религиозные книги над мертвым.
Друзья ушедшего в мир иной, узнав печальную новость, стали собираться со всех сторон, принося подарки, чтобы утешить семью в тяжелой утрате. Всадники вернулись с двумя монахами и несколькими светскими знакомыми. Затем перед разлагающимся телом, завернутым в саван и усаженным в большой котел, раздались причитания, звон колокольчиков, удары барабанов и цимбал в исполнении трапа; подали обильную еду и питье для всех присутствующих, как принято в подобных обстоятельствах. Наконец, когда все кончилось, мертвое тело понесли на небольшое горное плато, разрезали на куски и оставили там как последний дар хищникам.
Чтобы убедить докпа подчиниться освященному веками обычаю, соблюдаемому их налджорпой, чей костюм я надела, вечером я облачилась в зен [73] и пришла на место, куда отнесли труп, чтобы провести там ночь в медитации.
Луна, почти полная, красиво освещала простирающуюся у подножия гор громадную долину; по ней я прогуливалась, доходя до самых дальних скал. Ночные прогулки в этих уединенных местах имеют особое очарование – с радостью бродила бы целыми ночами; но кладбище – моя цель – всего в часе пути от лагеря.
Как только я приблизилась к кладбищу, вдруг послышался странный звук, хриплый и пронзительный, нарушивший совершенную тишину пустыни. Он повторился несколько раз, раздирая, казалось, покой спящей степи. Затем последовали ритмичные удары дамару. Этот язык понятен мне: кто-то (несомненно, один из учеников ламы) пошел туда и исполняет около трупа чод.
Рельеф позволил мне незаметно подобраться к небольшому холму и спрятаться за расщелину от лунного света: оттуда прекрасно видно исполнителя чода. Это тот самый тощий, болезненного вида трапа, которому я предлагала лекарства, в обычном потрепанном платье налджорпы: темно-красная юбка в складку, желтая рубашка с широкими рукавами и красный жилет китайского покроя. Но теперь он набросил на себя еще и монастырскую тогу, такую же оборванную, как и остальная одежда, только складки ее придавали высокому, истощенному монаху более достойный и внушительный вид. Когда я пришла, молодой аскет читал хвалебную мантру Праджняпарамита:
О мудрость, которая уходит, уходит.
Уходит в другой мир и далее – сваха!..
Монотонные бум-бум зычного барабана стали медленнее и наконец совсем затихли, молодой аскет, казалось, погрузился в медитацию. Через некоторое время он потуже завернулся в свою зен. Канглинг в его правой руке и дамару в правой издали агрессивное стаккато, он встал в вызывающую позу, словно обороняясь от невидимых врагов. «Я, бесстрашный налджорпа, – воскликнул он, – подавляю свое «я», богов и демонов! – Голос его зазвучал еще громче. – Эй, вы, ламы, духовные учителя, герои, кадома! Придите и присоединитесь ко мне в моем танце тысячами! – И начал ритуальный танец, поворачиваясь на все четыре стороны света и повторяя: – Я подавляю демона гордости, демона гнева, демона похоти, демона глупости!»
Каждое восклицание «Я подавляю…» сопровождалось топотом и ритуальными криками «цем шес цем!», они становились все громче, пока не загремели истинно угрожающими нотами. Трапа снял тогу и бросил на землю; отставил дамару и костяную трубу, расстелил палатку, схватив в одну руку колышек, а в другую – камень, и стал забивать колышки, читая слова литургии.
И вот палатка, непрочное сооружение из тонкого хлопкового материала, когда-то белого, а теперь посеревшего в лунном свете, установлена. Ее украшали надписи «Аум, А, Хум», вырезанные из синей и красной ткани и пришитые с трех соприкасающихся сторон. Несколько оборок из ткани пяти мистических цветов – красного, синего, зеленого, желтого и белого – свисали с маленькой крыши. Вся палатка какая– то поблекшая и потрепанная.
Явно взвинченный беспокойными мыслями, худой аскет смотрел на куски тела, разбросанные по земле, затем повернулся, будто оглядывая окрестности; казалось, засомневался и с тяжелым вздохом два-три раза провел по лбу. Затем, стряхнув с себя страх, схватил канглинг, громко дунул в него, сначала медленно, потом ускоряя ритм, словно созывал собрание, и вошел в палатку. Ночной пейзаж, оживленный этим спектаклем, снова обрел умиротворение.
Что мне делать? Налджорпа, как я знала, не выйдет из палатки до рассвета: смотреть больше не на что; медитировать не хочется – можно уходить. Но я не торопилась и продолжала прислушиваться. Временами до меня доносились какие-то ритуальные слова, затем тихое, неразборчивое бормотание и стоны. Оставаться дольше нет никакого смысла. Осторожно выйдя из своего убежища, я сделала несколько шагов вперед – и услышала тихое рычание. Передо мной быстро прошло какое-то животное. Волк… шум, производимый налджорпой, держал его на расстоянии, а теперь, когда все стихло, он решился подобраться к еде, оставленной для ему подобных.