Магия Неведомого
Шрифт:
– Это что-то вроде присяги, которую вы, солдаты, даете своему сюзерену?
– Клятву верности и чести дают не только солдаты, но и некоторые ученые.
– Только врачи, насколько я знаю… Нет, не уверен…
– Подумай о том, какая жизнь теперь тебя ждет там. – Рыцарь кивнул на окно, за которым шумели улицы Шома.
И как бы в подтверждение этому жесту, за длинным столом в другой части кабачка, где сидели студенты, грянул такой взрыв издевательского хохота, что, казалось, даже вино в кружках чуть не расплескалось. И чей-то молодой петушиный дискант пробился через голубоватое сияние камня:
– А еще,
Сиверс сел прямее, посмотрел в проход, который вел к зальчику, откуда доносились эти звуки, взял подрагивающими пальцами медальон, отчего-то зажмурился и сунул его себе под чуть расстегнутую рубаху, но получилось – почти к горлу.
И вдруг синий огонь в камне ярко вспыхнул и разом угас. Оле-Лех ожидал многого, но того, что этот кусочек неодушевленного металла с голубым камешком вдруг начнет истаивать, а потом и вовсе растворится, словно бы соль в стакане воды, под шеей профессора, даже не мог помыслить. Но так и получилось, а Сиверс открыл глаза, в которых появился какой-то другой, чем ранее, уже не пьяненький блеск, и с удивлением признался:
– Он что-то со мной делает… Это магия?
– Зато наилучшего сорта, профессор, смею заметить, – улыбнулся рыцарь Бело-Черного Ордена Берты, сэр Оле-Лех по прозвищу Покров.
А вот что он при этом сказал про себя, осталось для Сиверса тайной. А подумал он вот что – не такой уж ты, проф, дуралей, каким показался мне сначала. Но разве такое выскажешь?
Часть IV
СУХРОМ ПЕРЕИМ
КРАСНАЯ ТЕНЬ ОДИНОЧЕСТВА
1
Летучий корабль шел по небу на редкость свободно, тихо, плавно и, пожалуй, мирно, чего Сухром при первом взгляде на него и предположить не мог. Казалось, если положить легчайшее перо на палубу, то и тогда никакой ветерок не сдул бы его. Возможно, ветры были, даже скорее всего были, но «Раскат» им подчинялся, покорялся и следовал со всей массой перемещающегося воздуха, вот и получалось, что относительная скорость ветра почти не давила на тех, кто находился на его борту. А потому и ветер не чувствовался, как не было и неудобств, связанных с качкой.
К тому же крылья корабля, как заметил Сухром, работали очень редко, возможно, потому, что были не слишком нужны настолько опытному судоводителю, как капитан Виль, а может, просто команда корабля была совсем невелика – всего-то шесть тархов и два странных существа, составлявших, как рыцарь понял, послушав их выговор, бескрылую помесь все тех же птицоидов и людей, обитавших где-то в северо-восточных землях континента. Они оказались сильны, выносливы, и именно им доставалась главная работа на рычагах, запускающих сложную систему передач, позволяющую крыльям корабля делать махи в самых неожиданных направлениях и по удивительным со стороны траекториям.
Пятеро птицеподобных матросов капитана Виля держались особняком от своих двух более сильных восточных товарищей, но, как заметил Сухром, подначивали их, иногда даже задирали. Сам Сухром не очень-то понимал их разговоры, да и капитан Виль с помощником, шестым своим подчиненным птицоидом, шкипером Луадом, стоило кому-то из подчиненных разговориться, тут же требовал тишины. Зачем это было нужно, помимо соблюдения каких-то неведомых рыцарю неписаных
Как правило, за странного вида румпелем корабля стоял либо сам капитан, либо шкипер, и почти обязательно два тарха несли вахту, один на самом носу корабля, а второму выпадала доля носиться чуть не по всему необъятному баллону над кораблем, чтобы что-то латать, подтягивать какие-то тросики или исполнять другие, весьма непростые обязанности воздушного матроса.
Через три или четыре дня Сухром решил, что он понял, как они продвигались вперед. Капитан Виль или шпикер Луад поднимали корабль повыше, иногда даже выше облаков, благо что над равниной, над которой они летели, облака ходили невысоко, и затем разгонял корабль, скатывая его, будто санки с горы, используя таинственную силу тяжести и попутный ветер, конечно. То есть управлять такой машиной, какой был «Раскат», оказывалось намного сложнее, чем просто вести морской корабль среди ветров, течений и предательских мелей. Учиться этому искусству, вероятно, приходилось долгие годы, исполненные труда, и уж если птицоидам настоящее мастерство не удавалось постигнуть во всей полноте, то всем бескрылым расам это и вовсе оказывалось не по мере их способностей.
В общем, лететь Сухрому нравилось, даже Датыр, с опаской относившийся сначала к тому, что им придется довериться такому на вид малонадежному средству передвижения, как «Раскат», успокоился и уже не ходил по палубе с таким видом, словно она могла в любой миг под ним провалиться. Единственное, что их угнетало, – компактность, с какой корабль был выстроен.
Сначала, когда капитан Виль привел их в каюту, которую выделил им, со словами о том, что здесь обычно располагается сама Госпожа, если использует корабль для своих целей, рыцарь ему не поверил. Он решил, что они попали в какой-то на редкость тесный и неудобный коридор, чуть больше обычного шкафа, а не в каюту. Но это оказалось именно то место, где им предполагалось обоим жить в течение путешествия.
– Как же я тут размещусь? – гневно удивлялся рыцарь, когда осознал, что это никакой не коридор, а жилое помещение. – Тут же даже разогнуться в рост невозможно, а ведь Госпожа еще выше меня.
– Она обычно располагается здесь, господин, – отозвался капитан. – И часто со своей служанкой, а то бывает, что и с добрым господином Торлом, ее главным советником, ежели она берет его с собой.
– Они тут втроем размещаются? – уже по-настоящему изумился Сухром. – И даже спят с господином Торлом в этом… помещении?
– Нет, спать доброго господина Торла отсылают в мою каюту, но это очень неудобно, потому что мне там приходится работать… Знаете ли, сидеть над картами, читать лоции, прокладывать курсы и вести бортовой журнал, да многое, в общем, приходится делать. Но служанку свою Госпожа оставляет здесь, при себе, так что и тебе, господин рыцарь, не может быть тут слишком уж… – капитан задумался на миг, – совсем уж невместно.
Сухром выпрямился, стукнулся макушкой о палубу над собой, чуть присел и все же, исполненный достоинства и, как ему казалось, праведного негодования, спросил, возвысив голос: