Магнитофонного дерева хозяйка. Часть I дилогии

Акулова Янга

И сверкнул серым исподлобья.

– Ладно. Не тема дня. Ты ведь из приличной семьи. Где никто никого не бил по фэйсу, не крушил мебель в щепки… У вас там – тортики, дни рожденья, своя библиотека, пэ-эс-эсы в ряд… Тюрьма воспитания. Непросто тебе. Слушала бы Мурзилок, народ бы к тебе потянулся.

– Так ты еще и заслуженный учитель?

Не люблю такой учебы. Хотела встать… Но… осталась сидеть, как приклеенная. Что за клей такой? Подходит ему это Северин. Север ин – внутри Севера, значит. Колючие очи севера. Всё врет? Какие варвары в его предках? Ответов

нет. Какие предки? Откуда он вообще? Как очутился возле моего дерева? Что делал вчера, позавчера?

– Был то женат, то нет. Музыкантом и целителем, гончаром-керамистом и по ценным бумагам – был. Накосячить успел везде понемногу, и в главном больше всего… А что?

Когда успел? Ну тридцать, ну с небольшим, может, и есть. Фонтанёр! Язык подвешен, как у целой бригады телеведущих. И языков, какими владеет, в общей сложности – пять. Где остальные четыре берёт? «Ну-ка, высуни!» Врёт, конечно – один.

Голова его – старый шкаф в бухгалтерии, битком-набитый чёрте чем. Каким-то хламом, который не в силах удержать слабые дверцы, и он то и дело вываливается наружу. В тот вечер он вываливался на мою голову.

На кой нормальному человеку столько знать? Что ДНК любого человека – это магнит, надо только уметь этим пользоваться. Отличия технологии грузинской керамики от белорусской, биографии основоположников манихейства, техники и заклинания вещуний деревни Брюквино Верхне-Тараканского уезда. А меж извилин, не исключено, забиты расписания поездов и таблицы логарифмов. Зачем надо было, как какой-то свихнувшейся пчеле, перерабатывать все подряд, натасканное бог знает с каких полей?

А зачем надо было кое-кому слушать все это? Гипноз? Поглощать всё это переработанное в виде пугающих и спорных выкладок? Общими в них было отсутствие проблесков веры во что бы и в кого бы то ни было, почитание силы и как высшего её проявления – смерти. Настоящий культ.

– В любую минуту надо быть готовым, – шутовская, «пьеровская» ухмылка.

Он наконец перестал вертеть нож. А я отложила вилку и умнейше сосредоточилась на пляжнице в шляпке. Везёт некоторым, не слышат они ничего такого. Пытаясь разглядеть её лицо, я… растерялась. Из-под опущенного края шляпы… она наблюдала за нами?

– Так, я тебя достал. Ну а чего меня слушать? Чешую мелю. Сразу надо посылать подальше. А я не видел тебя раньше? В каком-то ночном клубе, кажется.

– Как ты мог видеть? Там ведь темно, в ночных-то клубах. И что я там забыла? Если не южные народы, то бандитские рожи одни.

– А у меня бандитская рожа? – спросил он задорно, даже изобразив широкую улыбку, почти натуральную.

Я отвлеклась от загорающей – проверить. Немного смахивал он… на Ихтиандра в своей водолазке.

– Н-нет, – сказала я более или менее уверенно.

Он совсем расцвел, как целая роща апельсинов, впервые без всякой горечи:

– У настоящих бандитов никогда не бывает бандитских рож, – и продолжая чему-то радоваться, – А ты так ничего и не съешь? Я не буду смотреть.

Сам он уже добил свою пиццу в пол-стола и допивал грейпфрутовый сок –

не пиво!

– Обнаглели вконец, со стола не убирают. Учись, как надо обращаться с персоналом.

Он скрестил на груди руки, скорчив физиономию то ли циркового мага, то ли тронутого психотерапевта, и уставился на официантку, которая направлялась к столу в другом ряду. Не дойдя до него, остановилась, в нерешительности посмотрев по сторонам, сделала ещё два шага вперед, будто через какое-то препятствие, но затем развернулась и в два счёта оказалась прямо подле мага. Ни на кого не глядя, механически собрала посуду со стола и отбыла в сторону кухни.

– Да… Теряю квалификацию. Пепельницу не переменила.

– Она же чистая, – вступилась я.

– Так в том-то и дело.

Спросил мой телефон.

– А ручка у тебя есть? – уточнила я.

– У меня голова есть.

– Да? Если б там ещё место было…

Записывать ничего не стал. И тут совсем уж немилосердно стало припекать от стен с итальянской набережной. А загоральщица делала вид, что ей наплевать на возникшую паузу – первую за весь вечер. Мне же было не наплевать. Потому, наверно, я так методично разглаживала пальцами подвернувшуюся салфетку.

Но пауза не разрешалась ничем.

– Ну мне пора – на урок танцев, – объявила я, оставив салфетку в покое.

– Ух! Завидую! День, прожитый без танца – потерянный. Я так вообще не живу. Вот и сейчас – на работу надо. А завтра вставать в шесть. И знаешь, ещё… Никому ни слова о нашей встрече, – опять своим электронно-чревовещательным голосом. – Уга? Даже своей собаке…

Совсем ненадолго задержал на мне взгляд, став в это мгновение старше лет на десять. Шутить и не думал. Продолжал сидеть в своей идиотски-многозначительной позе, скрестив руки на груди.

– Береги себя, – вдруг сказал он, – рара авис.

– Чего?

– Rara avis, говорю, редкая птица, – а сам смотрит мимо. – Даже из них далеко не каждая долетит… не каждой есть дело до того, что там, на макушках деревьев. Но всё же поменьше читай, чего там на небесах написано. Лучше под ноги смотри хоть изредка – заклинание.

Мы поднялись, чтобы отодвинутыми (с болезненным скрежетом) стульями опрокинуть эту встречу, разметать ее по углам жаркой столовки. Та, в купальнике, улыбалась чуть заметно – приторно-удовлетворенно. Ах вот оно что! Не загорает она здесь вовсе. Она здесь для другого: караулить и ловить на лету, а потом втихаря лопать куски чужих свиданий. Как куски пиццы.

Когда-нибудь она оживёт и раздаст их владельцам? Держи карман шире!

Вот собака! И про собаку знает. Ничего сверхъестественного – видел, как мы гуляем, раз курсирует тут поблизости. Завидует он мне! А ему кто мешает? Почему все эти… серые и ограниченные ни грамма не приучены к танцу? Близко не просекают чуда этого из чудес – танца. Нет бы, обрадовался, сказал: «И я с тобой!». Только цитатами прикрываться и умеет. Подумаешь, Ницше он читал. Точно, сидел, иначе, откуда столько времени на книжки?