Махнём не глядя? – 3

Белокрыльцев Сергей Валериевич

Журналистка, наконец, вырывается, опрокинув кресло. Она со смехом убегает. Писатель с непонимающим видом нюхает свою подмышку. “Что смешного в моей подмышке?” – говорит он, пожимает плечами и уходит.

Смерть Юрия Яковлева

2013 год, конец осени и начало зимы, в самый разгар эпидемии, я провалялся в больнице, спасаясь от тьмы. Палаты были полны умирающих. Переполняясь, они выдавливали часть умирающих в коридоры. Мне было очень страшно. А люди вокруг умирали и умирали. Умирали не только пациенты, но и заразившиеся медсёстры, врачи, санитары. Их забирала тьма. Одни буйствовали, рвали ремни и вопили несусветную чушь. Наверное, они старались донести что-то разумное, но боль и страх мешали внятно связывать слова. Другие лежали скромно, тихо и молча. И умирали с закрытыми глазами. Некоторые вели себя так, словно не замечали, что смерть уже перешагнула порог, что тьма клубится за её плечами. Они разговаривали о чём обычно, строили планы на будущее, мечтали, что их скоро выпишут из больницы, отпустят домой. Их выписывала смерть и отпускала во тьму.

Потом в палату положили Юрия Яковлева. Он постоянно о чём-то тихо и долго разговаривал сам с собой. Мне очень хотелось расслышать, о чём именно. Мне казалось очень важным услышать его последние слова. Но он разговаривал слишком тихо и с большими перерывами. И всё время смотрел в потолок. Ни разу не пошевелился, только бормотал и смотрел в потолок. В палате кто-то храпел, кто-то вышагивал, заложив руки за спину, и декламировал собственные стихи с видом прорицателя. Кто-то повизгивал и плакал. Двое новеньких корчили идиотские рожи и тыкали пальцами прямо мне в лицо. Я отбивался от них как мог. Напрягал слух и всё время проводил у постели Юрия Яковлева. Часть сказанного мне удалось запомнить, но слова были настолько непонятны, что я позабыл их следующим же утром после того, как Юрий Яковлев умер. Вскоре пришёл и мой черёд.

Заява на муху

– Муха заебла.

– Убил?

– Не смог, шустрая очень. В морду мне плюнула и улетела, жопой виляя.

– Заяву пишу. Она у меня третьего дня огурец спиздила.

Немного о Хантере Томпсоне и конечно о Гоголе

Хантер Томпсон на конференции Хантеров Томпсонов заявил. На что Хантер Томпсон ответил. Но никто, совершенно никто. Дело-то простое, но кто знал. После было замечено. В другой раз. Отреагировали, но Томпсон опять. За это его больше никогда и никуда. Пришлось заявить снова. Из ниоткуда никогда инкогнито. Но кто-то услышал. Вмешались. Всколыхнулась. Никто не мог. Почему сразу я? – возмущался. Почему сразу не я? – тоже возмущался. Хантер Томпсон протестовал. Обычно. Другие слушали. Хантеры. Рассвет чтения. Закат народа. Рассвет-закат. Рассвет-закат. Народные чтения, гуляния, расстрелы. Было объявлено. Необычно. А суть та же. Всеобщая. Отказался. Кто же знал. Томпсоны предложили. Я согласился отказаться. Правительство бастует против забастовок. Депутаты устроили голодовку. Отчаянные меры. Куда пропал Гоголь? Жарит. Кого? Утку. Как?! По-пекински. Между тем. От таких слов. Хартия отказалась. Другая хартия. Не эта. И не от слов. Одних ослов. Собрали. Созвали. Назначили. Организовали. Слёт, стрелку, свидание. В этот раз не заявил. Но было сказано. Надломили печать. Надломили осла. Струна звенит в тумане. Гоголь где-то рядом. Почему? Засучил и взялся. Томпсон. Он ушёл. Он ушёл, не он. Теперь так. Ответ очам виден. Ответ такой: сперва спроси, потом. Вышел манифест. Он так сказал, но его выгнали. Гоголь отзвенел. Рассеялся. Утка. Она тоже. Хантер снова на конференции. И снова. Его снова. По-пекински. Гоголь ушёл звенеть. Туман.

Дайте пару кило

– Дайте пару кило.

– Кило закончились. Есть граммы. Хотите пригоршню?

– Россыпью?

– Да.

– Тогда не надо. А центнеры есть?

– Срок годности подходит. Унесёте?

– Ну а свежее есть что?

– Есть свежие тонны. Пойдут?

– В прошлый раз ходили.

– Здесь или с собой?

– Везде ходили, и с собой, и со мной.

– Сколько тонн?

– Пару кило.

Совсем чуть-чуть о Хармсе

Хармс пользовался успехом у женщин. Он часто изменял жене. Жена от этого плакала в подушку любовника. Это была подушка Хармса, потому что он был её любовником. И Хармс никогда не изменял ей с другими женщинами. Он только представлял других женщин: жену, жену и опять её. Ведь это был Хармс.

Конец ознакомительного фрагмента.