Макарыч
Шрифт:
— То верно, отец, — поддакнула Марья.
— Ты жа поштаря знаишь. Он тож с хроиту. Вер н утай. Поспрошал как-то, за што ево с войны сослали.
— Не томи.
— Погоди маленько. Перекурю.
— Сказывай заодно.
— Ну, слухай. Поштарь наш на хронте кашеваром был, заместо бабы. Ну, ерманец в ево котел бонбу и закинул. В котле том шши были, с огню. Ево и обшпарило. Весь перед. Шкура рубахой слезла. Аж мослы видать было. Лекарили долго. Опосля ен той кухни пушше огню боялси. Все на небо смотрел. Немного погодя за страх
— То-то лихо.
— Чево лихо?
— Ведь помешанный. Худо ему.
— Со страху и с ведмедем худо стрясетца. Небось на коровники главнай не спужалси. На саму танку ходил. Жег их, окаянных.
— Тот? С лицом горелым?
— Ну да. Сказывают, и ноне на хронт просился. Дажа ездил куды-то. Председателя просил за ето похлопотать. Вот то мужик!
— А танка — что?
— Сказывают, машина. Навроде той фырчалки, што с Колькой приезжала.
— Батюшки светы, она же сатана безглазая!
— Дак там она, поди, не единая была.
— А задавила б? Тогда?
— А, мать, про то и толкую! Истый мужик ничево не пужаитца.
— У нево же дети…
— Шесть душ.
— Об их думал?
— Нешто нет?
— Зачем же на смерть шел?
— Штоб дети ево ерманцу не достались.
— На что они ему?
— Вот то-то и оно. Сколь малых перебил за войну! Норовил все семя под корень поизвести.
— Господи, Господи, сбереги невинных. Накажи окаянство, — зашептала Марья.
— Тот мужик, как выпьет, набычитца и молчит. Иной раз горелой лапой собьет слезу, уставитца на бутылку и зубами заскрежещить. В сорок годов голова вся в снег. И не смотри, што такой ране- тай, в руках ево все крутитца. Ровно и на хронте не был. Жаднай до работы. Как конь работает. Слыхивал, председателю ен первая подмога.
— Дай Бог ему здравия и долголетия.
— Дай Бог!
— Сказывают, у ево родителев немцы повешали, старых вовсе. И братов постреляли. Мужик попервах на рожон лез без толку. Потом стал по уму битца. Много ранет был.
— Ну где же его так покорежило?
— Под танку близко подлез.
— Зачем?
— Промахнутца не схотел. Танка над им и загорелась.
— Хоть бы скорей война кончилась!
— Слыхала ж в сельсовете, што ворога погнали из Рассей? Нам с тобой в избу сулили радиву про- весть.
— На что морока, мы — старые, и так проживем.
— Свет дадутъ, свечей не надоть станить.
— Як ним свычная.
— Можа, с харчами полегшаит?
— Твои б слова да Богу в уши.
— Не мои, властей.
— Скорей бы.
— Я вот думаю, председатель шибко просил детве подмочь, на охоте доле побыть нынче. Ребятня без мясу сидить. Схудала вконец.
— Куда тебе нынче!
— Малым помочь — Божье дело.
— Один-то как же?
—
— В селе подмогу испросил бы.
— Не до таво им.
— Тебе до всего.
— Ладно, мать, не причитай. Ты, давай, по дому правь свое. Ить покудова ведмеди в берлоги не полегли, мерекаю, схожу с толком.
— Ох, отец, не стоило б, — вздохнула Марья. Но отговаривать мужа больше не стала. Поняла — неспроста весь разговор затеял. Про мужиков, про званье их. Враз-то и не почуяла. А теперь знала — отговорить Макарыча она не сможет. Ничто его не остановит.
Лесник поглядывал на жену. Понял — встревожилась, хотел успокоить:
— Не впервой, чево спужалась?
— А чему радоваться? Сколько ходишь — покою мне нет. Глаз сомкнуть не могу.
— Зря эдак.
— Не все ж обходится ладом.
— И худова не было.
— В тайге-то болел сколь раз? Как же худа не было?
— От таво и в избе не убережесси. Домой-то я завсегда своим ходом верталси.
— В избе догляд.
— Там сам сибе выхожу.
— Коль на больного тебя зверь наскочит?
— И то от судьбы.
— Господи, сколько мужиков в селе, а как что, в раз тебя в помощь.
— Не вой. Осерчаю.
— Надолго хоть собраться порешил?
— На неделю, не боле.
— А куда пойдешь?
— К Мачехе.
— О Господи! — уронила голову Марья.
В эту ночь она снова не спала. Вскакивала с лавки, подходила к мужу. Смотрела на пего, боялась разбудить своим дыханием. А сердце, ошалелое сердце билось так, что вискам было больно.
Знала она, что не только из-за председателевой просьбы уйдет муж на охоту. Чуяла ее душа, — тоскует он в дому. Не хватает ему внуков. Чтоб радовали они его своим смехом, играми. Без них, как ни смейся, себя не обрадуешь. Просила Марья Бога сделать эту ночь подлиннее, а если можно, не пустить мужа в тайгу на медведя.
— Не след ему в такие леты Божью тварь губить. Пускай в избе делом займется.
Но иконы смотрели на нее холодно, непонимающе. В слезах села она у постели мужа. Слушала, как бормочет он. Всхрапывает во сне.
— Сохрани тебя Бог, — шептали ее губы.
Марья не заметила, когда рассвело. Макарыч проснулся внезапно. Понял: жена не спала. Хотел отругать, да увидел, той не до этого. Сдвинув бров и , засобирался. Марья помогала.
— Вот ить скажи тебе правду — измаисси, вдругорядь промолчу, — пробурчал лесник.
— Меня проведешь, а душу-то как?
— Твоя душа — ровно заячья.
— Ох нет, отец.
— Не майси. Отдыхни.
Когда мешок уложили, Макарыч подошел к жене:
— Не поминай лихом, Марьюшка.
— Ворочайся скорей.
— Как повезеть.
Он шагнул к двери.
— С Богом, — перекрестила его вслед Марья.
В окно она видела, как с непокрытой головой подходил Макарыч к тайге. Размашисто перекрестился. И, натянув шапку, скрылся за деревьями.