Макей и его хлопцы
Шрифт:
— Товарищ комбриг, арестуйте меня, я пьян.
В дверь тихо, незаметно проскользнул Лисковец. Он притаился в уголке у двери.
— Это что? — грозно вопрошал Макей, — бригаду нашу порочить? Звание партизана порочить?
Сразу протрезвевший Елозин, стирая рукавом с лица пьяную улыбку, вытянулся:
— Простите, товарищ комбриг.
Макей шагнул к выходу, чиркнул спичку, подпаливая угасшую трубочку. Пламя выхватило из темноты смеющееся лицо Лисковца. Макей остановился переднезваным гостем:
—
Голос Макея звенел, в нём звучала угроза.
Лисковец съёжился.
— Я? Я? — залепетал он. — Як хлопцам.
Услышав имя Лисковца, Елозин повернулся и, поймав его за шиворот, начал немилосердно трясти.
— Убью!
— Прекратить хулиганство, товарищ Елозин! — сказал повелительно Миценко.
Елозин выпустил Лисковца и бросился к помсщнику командира отряда.
— Митя, дорогой, будь братом, — этот жлыдень нас отравил, Лисковец-то.
Макей насторожился:
— Как это отравил?
— Мы и выпили-то всего литр, поверишь? Для аппетита. Ну, и Колю помянули. Первач, — сказал он примирительно, впадая опять в опьянение, и, вспоминая, видимо, какой это был крепкий первач, блаженно улыбнулся:
— Хорош первач!
— Уведите арестованных, — сказал Макей и ещё раз бросил быстрый взгляд на Лисковца, на лице которого опять появилась зловещая улыбка.
Макей шёл в темноте, увязая в снегу и натыкаясь то на пни, торчащие из-под снега, то на валежник. Он всё время ворчал:
— Чёртовы детки!
Лисковец его смущал. Собственно, что такое он сделал? Отравил? Врут! Перепились. Но почему он их угостил? Где он достал первача?
Макей решил зайти к Козелло.
Козелло сидел за столом и что-то писал. Перед ним длинным языкастым пламенем горела сальная свеча, она густо чадила. При входе Макея Козелло оглянулся, и детская улыбка осветила его доброе мальчишечье лицо.
— Долго сидишь, — сказал Макей, усаживаясь на топчан. — Свеча-то чего так чадит?
— Сало, видно, плохое.
— Сам ты плохой. Сними нагар-то, начальник!
Макей улыбнулся. Потом лицо его стало серьёзным.
— Что ты думаешь о Лисковце?
Козелло поворошил рыжие вихры, свесившиеся на высокий в угорьках лоб, задумался. Макей наблюдал за ним с улыбкой.
— Вообще-то не нравится он мне, — начал начальник особого отдела, — разные там мелочи, наблюдения, но прямых улик нет. А подозрения — плохое основание для выводов.
— Споил сегодня моего адъютанта и Гулеева, — сообщил Макей, — те говорят «отравил». Ты всё-таки разберись в этом, Федор.
— Внук! — крикнул Козелло.
В темном углу что-то зашевелилось. Кряхтя и: позёвывая, к столу подошел молодой хлопец, Иван Воронич, по прозвищу Внук. Увидев комбрига, он словно стряхнул с себя всякую сонливость и вмиг преобразился: сверкнув
— Здравствуйте, товарищ комбриг! Что прикажете?
— Позови сюда Лисковца, — распорядился Козелло.
Внук вышел.
— Я не буду мешать — сказал, вставая, Макей, — ты тут с ним о том, о сём, чтоб не догадался, что за ним наблюдают.
И вышел.
— Здравствуйте, товарищ Лисковец, — сказал Козелло, усаживая вошедшего на топчан. — Внук, ты чего там вытянулся?
— Мне, может, уйти, товарищ начальник?
— Это зачем? Сиди. Или вон ляг.
— Я лучше лягу, — сказал вдруг сонным голосом Внук и повалился на топчан. Вскоре он уже храпел.
Лисковец боком сел на топчан, стараясь придать своему лицу невинное выражение. На столе лежала кучка махорки, папки с бумагами. Он не отрывал глаз от бумаг и, когда заметил, что за ним следят, перевел свой взгляд на махорку:
— Позвольте закурить? — спросил он.
— Курить начали? — сказал Козелло, хорошо знавший, что Лисковец не курил. — В партизанах научитесь. Я вот сам до войны не курил, а теперь без табака жигь не могу.
«Чего они меня притащили?» — думал Лисковец с тревогой и, не вытерпев, спросил:
— Вы меня звали?
— Да. Я пригласил вас к себе. Мы должны все-таки знать, как живут молодые партизаны. Может, чего не дсстает? Мало ли что, трудно ведь у нас здесь.
— Нет, ничего. Мне нравится. Конечно, тяжело. Но я знал, куда иду. Я хочу мстить!
— Дружите с кем?
— Хлопцы здесь все хорошие, — уклончиво ответил Лисковец, — со всеми дружу. Друзей настоящих, конечно, еще нет. На диверсию хочу, но почему-то не пускают.
— Все диверсанты у нас пьяницы. Гозорят, профессия заставляет. Гулеев, вон тот, если не выпьет, так и мину не подложит.
— Вот они и погубили Захарова. Елозин сейчас и меня чуть не убил.
— Это за что? — притворно удивился Козелло.
— Напился до белой горячки и лезет на стену. Я подвернулся, как на грех, он на меня, словно собака* накинулся. Кричит, что я их отравил.
— Не понимаю, — сказал Козелло.
— Так ведь и я же не понимаю. Вы знаете, какие они, сибиряки-то?
Козелло улыбнулся.
— Полно, не волнуйтесь. Сибиряки народ смирный. Только притворяются сердитыми. Что же они — у вас, что ли, пили?
— Малость какую-то, просто самую что ни на есть малость, — лепетал в смущении он. — До этого где-нибудь налакались.
— Ну. по–приятельски почему бы и не угостить, — как бы между прочим сказал Козелло.
Сальная свеча уже догорала. Нагар чёрным червем скрутился и повис, сало плавилось и трещало, разливалось по блюдечку, в котором стояла свеча, застывало округлыми ступеньками.