Макей и его хлопцы
Шрифт:
Когда Макей пришёл в штаб, там сидел Пархомец и, как всегда, подтрунивал над писарем Макуличевым.
— Стар уж я, чтоб надо мной смеялись, — сердился Макуличев.
— Брось стариться, Макулич!
— Доживи-ка до моих лет, Иван Егорович.
Макей молча сел за свой стол и попросил к себе Пархомца. Тот подошёл, не переставая улыбаться. «Весёлый, чёрт. За это его, видно, и любит моя сестрёнка», — подумал Макей, глядя на парторга.
— Слушаю вас, — сказал серьёзно секретарь партбюро.
Макей стал развивать перед ним план разгрома Дручанского
— Цепными псами стоят у нас на пути эти гарнизоны, — сказал Макей. — Сколько сни нам вреда принесли! И до беды недалеко. Хлопцы на них зубы точат. Сегодня Догмарев кричит: «Даёшь Дручаны!».
В это время в штаб вошёл заместитель комиссара по комсомолу Василий Закалов.
— Вот с ним надо потолковать, — показал на него трубкой Макей.
Закалов понял, что с ним хотят о чём-то поговорить, но не спросил о чём, а Макей не сказал. Придёт время, узнает. Он взял какие-то бумаги и вышел.
После женитьбы Макея хлопцам стало казаться, что Макей начал действовать слишком осторожно. Прямо говорили: не стало в нём той удали, с которой он бывало водил их на боевые операции. Не далее как вчера, Макей должен был выйти на диверсию с одной группой, а Броня расплакалась прямо при всех. У неё уже был сильно заметен живот, и доктор Андрюша говорил, что в этом положении все Женщины бывают склонны к слезам. Однако ведь Макей не поехал! Он остался в лагере и целый день не выходил из землянки, сказавшись больным.
— Знаем мы, чем он болен, — говорил не воздержанный на язык Румянцев. — Сердечная болезнь. Вот!
— Порок сердца, говоришь?
— Порок, только другой. Обабился хлопец.
И только былая слава Макея сдерживала партизан от более громких насмешек.
— Вот к примеру, — распространялся кто-нибудь, — не будет её, бабы-то, Макей опять развернется.
Вскользь эту мысль высказал на партийном собрании и инженер Новик. Макей так и вспыхнул, но смолчал, закусив губу. До него уже давненько стали доходить эти разговоры, и он крепко задумался. Главным осведомителем его был племянник Костик, болезненно воспринимавший критические замечания партизан о герое его мечты.
— Они, дядя, потом смеялись.
— Ну и пусть их. Мало ли, что могут сказать! Бабка Степацида бывало говорила: «на чужой роток не накинешь платок».
Однако, оставшись наедине, Макей задумался. Может, он и в самом деле стал трусить? Ведь Броня всегда внушает ему мысль оберегать себя, часто говорит, что его могут убить, иногда просто не пускает его.
— Пусть один комиссар едет, — говорила она. — Тебе там делать нечего. Да и убить тебя могут.
«Фу ты, пропасть! Неужели хлопцы правы?» — спрашивал себя Макей с всё возрастающей тревогой. «А может, у хлопцев моих зависть ко мне? Никогда! А впрочем, чёрт его знает. Может, ревность? Ведь это бывает». Запутавшись во всех этих вопросах, Макей махнул рукой, крепко выругался про себя и по–солдагски решил все
Это решение Броня, к удивлению Макея, встретила спокойно. В ней уже властно начал заявлять о себе инстинкт матери. Прислушиваясь к толчкам в животе, она стала всё более и более тревожиться.
Последнее время макеевцы почти каждую ночь выезжали на хозяйственную операцию, то есть на заготовку хлеба, соли и, главным образом, картофеля. Иногда пищу себе добывали с боем. Иногда же в деревнях партизанской зоны народ сам приносил партизанам хлеб и картофель.
На этот раз были в Березовом Болоте. Крестьяне встретили их, как родных.
— Кушайте, хлопцы, на здоровье, — говорили колхозники, сбрасывая на сани мешки картофеля — вот и сольни принесли.
— У нас она и без соли, жизнь-то, солона, — смеялись партизаны, с радостью принимая соль.
— Что говорить, — отвечали им, — у всех у нас она несладка.
Однако медок, поди, есть. У многих ульи на садах стоят, — сказал Елозин, любивший не только горелицу, но и мёд.
— Рады бы, сынок, и медку дать вам, однако, нет его: всё немцы забрали — только и осталось, что в ульях.
Елозин махнул рукой.
— Я шучу.
Лисковец, присутствовавший при этом разговоре, перемигнулся с молодым партизаном по имени Лёсик. Лёсик подошёл к нему.
— Ты что?
— Хочешь мёду? — тихо спросил Лисковец и, не дожидаясь ответа, потащил подростка за рукав в переулок. Уже темнело, на задах никого не было.
— Видишь?
На огородах, среди молодых кустиков яблонь, стояли ульи.
— Угощаю тебя мёдом, — сказал Лисковец и велел Лёсику из патрона вынуть пулю.
— Это зачем?
— Узнаешь.
Два человека, согнувшись, подбежали к крайнему улью. Лисковец, приложив к маленькому домику ухо, услышал ровный гуд, напоминающий гуденье телеграфного столба в морозную ночь.
— Поджигай патрон, — командовал Лисковец.
Лёсик дрожащими руками чиркнул спичку, поджёг патрон. Оттуда хлынула струя чёрного дыма.
— Направляй сюда, — приказал Лисковец, указывая на леток, от которого уже отодрал примерзшую тряпин цу. И сразу оттуда, жужжа, начали вылетать пчелы. Оки тут же падали на голубовато–розовый чистый наст снега. Выкурив из улья всех пчёл, Лискозец разбил его прикладом и вынул оттуда янтарно–желтые пластины сотового меда. Пчёлы лежали на белом снегу вокруг разбитого дощатого улья, словно кто-то здесь разбросал крупные оранжево–жёлтые зерна кукурузы.
— Бежим, Лёсик. Да не болтай — убью! — пригрозил Лисковец.
Эти слова были сказаны таким тоном, что Лёсик вздрогнул.
Макей сидел в одной из хат и с аппетитом ел вареный картофель, запивая его кислым молоком, налитым в голубую кружку.
— Хороша бульба, — благодушествовал Макей, бла годаря хозяйку за угощенье.
В это время в хату вошёл древний старик с широкой бородой, белой, как его холщёвая рубаха. Он был с посошком.
—-Ты будешь Макей?
— Я, отец, — весело отозвался Макей.