Маковое Море

Гош Амитав

— А я стану китайским императором…

Центральная каюта предназначалась для надзирателей и охраны. Здесь тоже было относительно уютно: вместо гамаков койки, иллюминаторы, под потолком лампы. В коридоре имелось два выхода: один трап вел на палубу, а другой в трюм, где находились кладовые с провиантом и запасным оборудованием.

В трюме же располагалось помещение для переселенцев, прозванное «обезьянником». С тех пор как Джоду впервые его увидел, здесь мало что изменилось: все тот же голый пол, огороженный дугами балок; вот только цепи с рым-болтами исчезли, но появилась пара отхожих мест. В команде «обезьянник» вызывал суеверный страх, и парни здесь не задержались.

Взлетев по трапу, они отправились в матросский кубрик, фану. Там их ждало самое пугающее новшество: в глубине помещения была построена камера с прочной дверью.

— Коль соорудили каталажку, значит, будут осужденные, — сказал Раджу.

— Много?

— Кто его знает…

Дверь камеры была открыта, и парни вошли внутрь. Здесь было тесно, как в курятнике, и душно, как в аду. Кроме глазка с заслонкой в двери имелось еще крохотное вентиляционное отверстие в переборке, отделявшей камеру от «обезьянника». Привстав на цыпочки, Джоду смог в него заглянуть.

— Два месяца в таком гробу! — покачал он головой. — Без всякого дела, лишь за кули подглядывай…

— Без дела? — фыркнул Раджу. — Они будут дергать паклю, пока руки не отвалятся. Работы надают столько, что они забудут, как их звали.

— Кстати, насчет работы. Как насчет того, чтобы махнуться? Помнишь, ты хотел уступить свою службу марсовым?

— Нынче я об этом заикнулся, — сморщился Раджу. — Мамду говорит, сначала надо тебя испытать.

— Когда?

Ответ не заставил себя ждать. Едва ребята вышли на палубу, с высоты донесся крик:

— Эй ты! Шкет! Вали сюда! — Свесившись с салинга фок-мачты, Мамду пальцем манил Джоду.

«Вот она, проверка!» — сообразил юнга. Поплевав на ладони и помянув Аллаха, он бросился к вантам. Уже на полпути Джоду понял, что в кровь стер ладони о пеньковые выбленки, но удача была на его стороне. Он не только добрался до салинга, но успел отереть руки о волосы, чтобы тиндал не заметил ссадин.

— Сойдет, — буркнул Мамду. — Неплохо для лодочника…

Чтобы не сболтнуть лишнего, Джоду, скромно ухмыльнувшись, просто расположился на салинге, но внутренне возликовал, словно его короновали на царство. С какого еще трона откроется столь грандиозный вид на закатное солнце и лодки, шныряющие по реке?

— Тебе здесь понравится, — сказал Мамду. — А если хорошенько попросишь, Гхазити научит тебя предсказывать ветер.

— Как это?

— А ют так. — Тиндал растянулся на рее, ступнями к заходящему солнцу. Потом он вскинул ноги, и его лунги ^[59] превратилась в матерчатую трубу, надутую ветром. Мамду победоносно рыкнул: — Да! Гхазити предсказывает, что ветер усилится! Она его чувствует! Вот ветер лапает ее за щиколотки, поднимается выше и трогает там…

59

Разновидность дхоти.

— За ногу?

— За ветродуй, жопа с ручкой!

От смеха Джоду чуть не свалился на палубу, но вдруг его кольнула грусть: жаль, не слышит Полетт, вот уж посмеялась бы! Подобные дурости их всегда приводили в восторг.

*

Вскоре Нил понял, что муки сокамерника подчинены определенному ритму. Вначале соседа охватывал легкий, почти незаметный озноб, какой случается в прохладной комнате. Но дрожь усиливалась, и скоро его уже так колотило, что он сваливался с койки и корчился на полу. Под грязной кожей то взбухали, то опадали узлы мышц, и тогда тело его казалось мешком,

в котором шурудит крысиная стая. Потом судороги стихали, и человек впадал в забытье, но вскоре начинал задыхаться, хрипеть и бредить; не открывая глаз, он метался и что-то выкрикивал на своем языке. Наверное, ему мнилось, что он горит, ибо он принимался сбивать с себя пламя. Огонь не затухал, и руки его превращались в когтистые лапы, которые пытались содрать обуглившуюся кожу. Лишь тогда глаза его открывались, словно по команде изнуренного тела, не хотевшего, чтобы его освежевали.

Зрелище ужасало, но чудовищнее всего было то, что сокамерник беспрестанно испражнялся. Видеть, слышать и обонять, как гадит под себя взрослый человек, — от такого любой озвереет, а уж для чистюли Нила сожитель стал просто воплощением мерзости. Позже Нил узнает, что опий мощно влияет на пищеварительную систему: в разумных дозах он хорош как средство против поноса и дизентерии, но его чрезмерное употребление стопорит работу кишечника. Организм привыкает к большим дозам, и резкий отказ от зелья приводит к неконтролируемым спазмам мочевого пузыря и прямой кишки, которые не могут удержать выпитое и съеденное. Даже если б Нил знал, что подобное состояние обычно длится два-три дня, его это мало утешило бы, поскольку каждая минута рядом с человеком, беспрестанно извергающим дерьмо и блевотину, казалась вечностью. Вскоре он уже сам трясся и галлюцинировал: стоило закрыть глаза, как возникало видение поносной лужи, обраставшей щупальцами, которые забирались в нос и рот и душили за горло. Неизвестно, сколько длилось его забытье, но в минуты просветления он видел изумленные лица других узников, смотревших сквозь решетку, а потом заметил, что кто-то оставил в камере метлу и совок, наподобие тех, какими пользуются золотари.

Нил понял: если он хочет сохранить рассудок, надо взяться за уборку — иного не дано. Потребовались неимоверные усилия, чтобы встать и одолеть расстояние в три-четыре шага, отделявшее его от инструментов. Однако он не мог заставить себя прикоснуться к метле, ибо невообразимый страх говорил, что тогда он станет другим человеком. Нил зажмурился и выбросил вперед руку; ощутив в ладони черенок метлы, он огляделся: было странно, что вокруг все осталось прежним, хотя с ним самим произошли необратимые перемены. Казалось, он все тот же Нил Раттан Халдер, но вместе с тем иная личность, поскольку рука его держала вещь в ярком ореоле мерзости. Впрочем, теперь метла выглядела всего лишь инструментом, соответствующим его надобностям. Подражая золотарям, Нил присел на корточки и стал сгребать дерьмо.

Начав работу, Нил вдруг увлекся. Он дочиста выскоблил стены и пол, сливая грязь в сток в углу камеры, и оставил нетронутым лишь островок возле параши, куда передвинул койку соседа. Сквозь решетку за его работой наблюдали заключенные, среди которых нашлись и добровольные помощники — они подносили воду и песок, чтоб было легче отдраить пол. Закончив, Нил вышел во двор помыться и простирнуть одежду; его окликнули сразу от нескольких костров, где готовили ужин:

— Иди сюда… поешь с нами…

Один узник спросил:

— Верно ли, что ты умеешь читать и писать?

— Да.

— На бенгали?

— Еще на английском, фарси и урду.

Человек подсел ближе:

— Напишешь за меня письмо?

— Кому?

— Нашему заминдару. Он хочет отнять у моей семьи землю, и я подам прошение…

В свое время расхальская контора получала дюжины подобных писем; Нил редко удосуживался прочесть их лично, но слог ходатайств был ему знаком.

— Я напишу, — сказал он. — Только достань бумагу, перо и чернила.