Мальчишка с бастиона
Шрифт:
С первых же дней своего пребывания на редуте он приобрёл кличку, вполне соответствующую его петушиному величию. Батарейные прозвали петуха по имени французского главнокомандующего Пелисье. Эта кличка так прижилась, что никто уже не замечал всей злой иронии острых на словцо русских солдат.
Колька набрал из бочонка воды, щёлкнул по клюву Пелисье и побежал к своей фурлыге. Вдогонку ему ворчал Ерофеич:
– Вот пострелёнок, не пройдёт, чтоб петуха не зацепить!
А Пелисье, вскочив на ящик, грозно прокукарекал в сторону мальчугана. Хвост его был воинственно
Чаю туда помещалось немного, постоянно приходилось доливать, но Степан гордился своей «чугункой» - так называл её Колька.
Подсел дядька Мирон. Лицо его было изрезано глубокими морщинами, нижняя губа раздвоена, как у зайца. Мирон знал на память уйму молитв. По этой части он был для всех ходячим псалтырем.
Мирон расстегнул грубый кожаный ремень и заговорил, слегка шепелявя:
– Вчерась-от слушал я протоиерея Лебединского. Как говорит, как говорит! Словно апостольский дар ему в уста вложен… Прямо сердце замирает - слезой прошиб святой отче…
– Вот только до бога не доходят молитвы ни его, ни наши, - мрачно перебил Ковальчук.
– Не богохульствуй, Степан!
– повысил голос старый артиллерист.
– Коли б не доходили, давненько нас с тобой-от и в живых не было. И Севастополь-то под туркой да хранцузом с англиканом в стенаниях бы лежал. Бог - он всё видит и не даёт супостату переломить Севастополь.
«А может, не бог, а ты, дядька Мирон, и ты, Степан Иванович, да ещё Тополчанов, Берг, Доценко… - разве всех перечтёшь», - думал Колька, глядя на затухающие угли.
– Я тебе вот что скажу, - понизив голос, отвечал Мирону Ковальчук: - Прошёл слух, что, как сдали Камчатку, Горчаков решил оставить Севастополь. А Павел Степаныч да их высокородие князь Васильчиков - ни в какую! Пал Степаныч так и заявил: пока, говорит, жив, по собственному намерению из бастиона не уйду! Вот как, Мирон… А ты говоришь - бог…
– Ну что ж, - задумчиво сказал артиллерист: - Значит, в нём самом-то и есть бог - в Нахимове, в Павле Степаныче…
Они на мгновение замолчали.
Неожиданно послышался голос сигнальщика:
– Летит! Наша лохматка!
Шальное ядро, прогудев над самым валом, плюхнулось невдалеке от землянки кока, чуть не прибив важно расхаживавшего Пелисье. Снаряд пришёлся так близко, что петух от испуга (а может, и от взрывной волны) отлетел единым махом метров на пятнадцать, вскочил на бруствер и, безбожно вопя, побежал по нему. Кок Ерофеич бросился за Пелисье, но тот неожиданно взмахнул крыльями и понёсся›в сторону французских окопов.
– Держи, держи его!
– кричал Ерофеич.
Матросы и солдаты повскакивали на насыпь. Петух метался шагах в тридцати от них, очумев от страха. И вдруг…
Никто не заметил, когда это он перескочил вал, - Колька Пищенко, сбросив сапоги, помчался за рыжим Пелисье.
Мальчишка бежал, ловко перепрыгивая через рвы и воронки, прямо к французским траншеям, чтобы отрезать петуху дорогу.
Несколько голосов хором прокричало:
– Назад! Николка! Назад!
Раздались выстрелы. Французы, не разобрав, в чём дело, открыли беспорядочный огонь. Петух ошалел ещё больше и уже два раза выскальзывал из-под самого носа мальчишки.
Солдаты, с тревогой смотревшие на окопы противника, увидели, как одна за другой стали показываться головы в тёмно-синих шапочках. Прекратив стрельбу, французы, бурно жестикулируя, указывали руками на странную погоню. Потом начали что-то выкрикивать, подбадривая ловца.
Колька, зацепившись за корягу, растянулся на земле. Это вызвало сочувственный вздох обеих сторон. Но тут же мальчишка вскочил, не на шутку разозлившись, сделал хитрейший обходной «манёвр», резкий бросок и… петух забился в руках у преследователя!
Мальчишка перемахнул через вал, сунул хрипевшего от сильного бега Пелисье коку и, тяжело дыша, опустился на банкет.
С французской стороны послышалось несколько выстрелов.
– Это они для острастки, - оказал кто-то. А другой голос добавил:
– Перед охвицерами невдобно - вот и пальнули разок-другой.
А Ковальчук, наклонившись к Кольке, отчитывал его за бесшабашность:
– Я за тебя отвечаю, еретик ты окаянный. Понимаешь это?!
– Понимаю, - откровенно улыбаясь, отвечал Колька, - понимаю, Степан Иванович!
Мальчик был счастлив, что он всё-таки поймал злосчастного петуха, что он не опозорился перед своими и перед французами! А лейтенант Шварц в это время потихоньку возвратился к себе в землянку. Когда началась стрельба, Михаил Павлович вышел к орудиям. Он наблюдал всю сцену и постарался уйти незамеченным…
Возле фурлыги Степан поливал Кольке воду из ковша. Мальчуган был вымазан, как после боя. Ковальчук всё не мог успокоиться:
– Ещё пришлось бы мне к Голубоглазке заместо тебя сапоги твои да рубашонку нести на память… в день рождения!..
Колька молчал. Он уже хорошо изучил Степана: сам с собой говорить устаёт быстро!
…Время катилось к вечеру - пора было собираться. И мальчик спешно что-то подстругивал, сидя у фурлыги.
– Чегой-то там мастеришь? А?
– полюбопытствовал Степан.
Колька замялся.
– Понятно, - протянул Степан, - подарок, значит…
Это действительно был подарок. И не один. За время пребывания на редуте мальчишка смастерил много чёртиков, собачек, петухов из самых разных материалов: проволоки, деревяшек, железных обрезков. Теперь всё это он понесёт Алёнке. Она ведь была так рада, когда ещё на четвёртом бастионе он смастерил ей чертёнка из негодного калильного прута… …И вот знакомый поворот. Перескочить через канаву, перейти на противоположную сторону - тут он, тяжёлый плетень, подпёртый кольями. Вечер уже забрался в Кривой переулок, людей почти не было видно.