Малина

Бахман Ингеборг

Устал, до смерти устал

Я просто мертвая

Нет, не думаю, я только что

Я прилегла, я просто

Наконец-то, наконец-то я высплюсь

Сегодня я лягу спать совсем рано, а ты

Я уже засыпаю, но сегодня вечером

Ну так ложись разок пораньше

Как дохлая муха, даже передать тебе не могу

Конечно, раз ты так устал

Да вот только что был жутко, смертельно усталый

Тогда сегодня вечером лучше не надо

Конечно, если бы ты была не такая усталая

Мне кажется, я ослышалась

Так прислушайся хорошенько

Ты же засыпаешь

Сейчас, конечно, нет, я просто устал

Так тебе надо отдохнуть и выспаться

Я оставил парадную дверь открытой

Устать-то я устала, но ты, похоже, еще больше

…

Конечно, сейчас, а когда же

…

Я хочу, чтобы ты немедленно пришла ко мне!

Я

бросаю трубку, стряхиваю с себя усталость, бегу вниз по лестнице и наискось через улицу. Двери дома номер 9 только прикрыты, дверь комнаты только прикрыта, и теперь Иван снова повторяет все свои фразы про усталость, а я свои, пока мы оба не чувствуем себя слишком усталыми и измотанными для того, чтобы жаловаться друг другу на степень своей измотанности, мы перестаем разговаривать и не даем друг другу уснуть, невзирая на страшную усталость, и пока еще не зазвонила телефонная служба — будильник 00, я не перестаю в полутьме смотреть на Ивана, которому можно еще четверть часа поспать, я продолжаю надеяться, молить и воображать, будто услышала фразу, продиктованную не одной лишь усталостью, фразу, которая застрахует меня в этом мире, но я вдруг начинаю моргать, отделение желез так ничтожно, что не наберется даже по слезинке в каждом глазу. Разве одной фразы довольно, чтобы застраховать человека, для которого все уже кончено? Это должна быть какая-то нездешняя страховка.

Когда у Ивана за целую неделю не нашлось для меня времени, что только сегодня дошло до моего сознания, я теряю власть над собой. Это накатывает на меня неведомо откуда, это безнадежно, я ставлю перед Иваном его стакан с тремя кубиками льда, но, взяв свой, тотчас встаю и подхожу к окну, мне надо бы найти возможность выйти из комнаты, может быть, под предлогом, что я иду в ванную, по дороге я могла бы сделать вид, будто ищу в библиотеке какую-то книгу, хотя между книгами и ванной нет связи. Прежде чем мне удается выйти из комнаты, прежде чем я начинаю внушать себе, что в доме напротив глухой Бетховен все же сочинил Девятую симфонию, и еще многое другое, а я-то ведь не глухая, я могла бы как-нибудь рассказать Ивану, сколько всего еще, кроме Девятой симфонии, — Иван успевает заметить, поскольку плечи у меня вздрагивают, поскольку маленького носового платка мне уже не хватает, чтобы осушить слезы, и теперь мне ни за что не выйти; в этом стихийном бедствии виноват Иван, даже если он ничего не сделал, ведь так безудержно плакать просто невозможно. Иван берет меня за плечи и ведет к столу, я должна сесть и выпить, а я пытаюсь, плача, извиниться за свой плач. Иван крайне удивлен, он говорит: «Как то есть не должна плакать, да плачь, когда тебе угодно, плачь, сколько можешь, тебе просто надо выплакаться».

Я выплакиваюсь, а Иван выпивает еще порцию виски, он ни о чем меня не спрашивает, не берется утешать, не дергается и не злится, — он ждет, как ждут окончания грозы, слышит, что рыдания затихают, еще пять минут, — и он может намочить платок в ледяной воде и приложить мне к глазам.

— Надеюсь, это все же не ревность, сударыня.

— Нет, не ревность.

Я опять начинаю плакать, но лишь потому, что сейчас это приносит мне такое облегчение.

— Конечно, не ревность. Никакой причины вообще нет.

Причина, конечно, есть. Для меня это была неделя без инъекций реальности. Я бы не хотела, чтобы Иван спрашивал меня о причине, но он и не спросит, только время от времени будет давать мне выплакаться.

Выплакаться! — прикажет он.

Я живу как полудикарь в этом оживленном мире, впервые свободная от суждений и предубеждений окружающих меня людей, готовая уже отнюдь не к тому, чтобы осудить мир, а только к мгновенному отклику, к плачу и рыданиям, к счастью и радости, к голоду и жажде, ибо я слишком долго не жила. Моя фантазия, рождающая больше образов, чем галлюциногенный напиток, благодаря Ивану наконец-то начинает работать, благодаря ему меня заполонило огромное чувство, и теперь оно светится во мне, я постоянно озаряю мир, который в этом нуждается, озаряю из одной этой точки, где сосредоточена не только моя жизнь, но и моя воля к «процветанию», чтобы снова стать полезной, ведь мне хочется, чтобы я была нужна Ивану, как он нужен мне, и чтобы этого хватило на всю жизнь. Иногда я и впрямь бываю ему нужна, он звонит в дверь, я открываю, он стоит с газетой в руках, на минутку заходит и говорит:

— Я должен сию же минуту уйти, скажи, сегодня вечером тебе понадобится твоя машина?

Иван уходит с ключами от моей машины, но даже это короткое явление Ивана снова приводит реальность в движение, каждая его фраза действует на меня, на океаны и светила, я жую на кухне бутерброд с колбасой и ставлю тарелки в мойку, в то время как Иван все еще мне говорит: «Я должен сию же минуту уйти», я чищу пыльный проигрыватель и бархатной подушечкой осторожно протираю лежащие вокруг пластинки, «я хочу, чтобы ты немедленно пришла ко мне», говорит Иван, едущий

на моей машине к Метеостанции, так как ему надо поскорее увидеть детей, — Бела вывихнул руку, однако Иван сказал: «я хочу, чтобы ты немедленно пришла ко мне», и эту опасную фразу я должна пристроить между поглощением бутерброда с колбасой, вскрытием писем и вытиранием пыли, поскольку посреди обыденных дел, переставших быть обыденными, в любую минуту может произойти взрыв. Я тупо смотрю в одну точку, прислушиваюсь и составляю список:

Электрик

Счет за электричество

Корундовая игла

Зубная паста

Письма к Д.К. и к адвокату

Чистка

Я могла бы включить проигрыватель, но мне слышится: «Я хочу, чтобы ты немедленно пришла ко мне!» Я могла бы подождать Малину, но лучше лягу в постель, я смертельно устала, жутко устала, до смерти измоталась, «хочу, чтобы ты немедленно…». Иван должен сию же минуту уйти, он только занес мне ключи, Бела вовсе не вывихнул руку, его мать преувеличила, я удерживаю Ивана в коридоре, и он спрашивает:

— Что это с тобой, чего ты так идиотски улыбаешься?

— О, ничего, просто мне идиотски хорошо, от этого я делаюсь идиоткой.

— Это называется не идиотски хорошо, — возражает Иван, — а просто хорошо. Как ты себя чувствовала раньше, когда тебе бывало хорошо? Разве от этого ты всякий раз делалась идиоткой? — Я качаю головой, Иван шутя заносит руку, чтобы ударить меня, тут ко мне возвращается страх, я сдавленно говорю:

— Нет, прошу тебя, только не по голове.

Через час озноб у меня проходит, и я думаю, что надо было сказать Ивану, но Иван такую дикость не поймет, а раз про убийство я ему сказать не могу, значит, я опять отброшена назад, к самой себе, и это навсегда, я только пытаюсь вырезать, выжечь эту язву ради Ивана, я не могу валяться в этой луже, среди этих мыслей об убийстве, с помощью Ивана мне удастся их вытравить, он избавит меня от этой болезни, он должен меня спасти. Но раз Иван меня не любит и, стало быть, я ему не нужна, то с какой стати он вдруг взял бы и полюбил меня или я бы стала ему нужна? Он видит только, как у меня разглаживается лицо, и радуется, когда может меня рассмешить, он опять примется мне объяснять, что мы застрахованы от всего, как наши автомобили, от землетрясений и ураганов, от краж и несчастных случаев, от пожаров и от града, но я застрахована лишь одной фразой и больше ничем. В этом мире для меня нет страховки.

Сегодня под вечер я собираюсь с силами и отправляюсь на лекцию во Французский культурный центр, конечно, я прихожу с опозданием и вынуждена стоять у дверей. Издали меня приветствует Франсуа, который работает в посольстве и как-то осуществляет культурный обмен между нашими странами, их примирение, взаимное обогащение, а как — он и сам толком не знает, мы оба не знаем, поскольку нам это не нужно, но нашим государствам это приносит пользу. Он делает мне знак подойти поближе, хочет встать, указывает на свое место, но я не хочу сейчас беспокоить людей и пробираться вперед, к Франсуа, потому что пожилые дамы в шляпках и множество пожилых мужчин, да и несколько молодых людей, которые стоят у стены рядом со мной, слушают благоговейно, как в церкви. До меня постепенно доходит одна-другая фраза, и я опускаю глаза, я все время слышу что-то насчет «la Prostitution universelle», замечательно, думаю я, да, как это верно, человек из Парижа с аскетически бледным лицом и голосом мальчика-певчего рассуждает о ста двадцати днях Содома, а я вот уже десятый раз слышу об универсальной проституции, и зал с толпой верующих, с его универсальной стерильностью начинает кружиться вокруг меня, но я бы хотела теперь наконец узнать, будет ли продолжаться универсальная проституция, и в этом храме маркиза де Сада я бросаю вызывающий взгляд на молодого человека, который, как во время богослужения, отвечает мне таким же кощунственным взглядом, мы еще целый час исподтишка переглядываемся, словно заговорщики в церкви времен инквизиции. Еще до того, как я начинаю смеяться, зажав рот платком, и до того, как мой подавленный смех переходит в судорожный кашель, я выхожу из зала, вызывая возмущение слушателей. Я должна сейчас же позвонить Ивану.

Как это было? Очень интересно

Ах так, ну-ну, и ты?

Ничего особенного, но было интересно

Ложись-ка ты пораньше спать

Так ведь зеваешь ты, это тебе пора спать

Не собираюсь, я еще не знаю

Нет, но я ведь должна утром

Ты действительно должна утром?

Я сижу дома одна и, заправив в машинку лист бумаги, бездумно печатаю: «Смерть придет» [15] .

Фрейлейн Еллинек оставила мне на подпись письмо.

15

Название рассказа Ингеборг Бахман, опубликованного посмертно.