Малышок
Шрифт:
Будто металл смотрит, кто моется - большой или маленький! Когда уже была война и Митрий ушел на фронт, Костя старался с румянцевскими ребятами на выработанном прииске под Крутой горой. Мылись, мылись, да намыли мышиную чуть - всего ничего. Ребята сказали: «Ну его, тут совсем пусто, даром стараемся!» - и побежали купаться в озерке, а Костя решил: «Ладно, кто последний стоит, тому удача», и, как нарочно, в ковшике что-то стукнуло, не каменно, а тяжело. Он отмыл глинку, и на солнышке весело заблестел самородок, точь-в-точь похожий на свиную голову. Он никому не сказал о находке, чтобы другая удача
– Почему же ты мне не показал самородок? У, какой ты!
– упрекнула его Катя, как-то нечаянно протянула руку, взяла начатую плитку шоколада и стала угощать Костю: - Пей, пожалуйста, какао и ешь лепешки. Я не буду… Я только немного шоколаду… Знаешь, когда я его ем, у меня опять под ушами щемит. Так щекотно, совсем как до войны… - Она немного смутилась и тихо добавила: - Ты очень добрый, спасибо тебе…
Притворившись, что не слышал последних слов, Костя сказал, что ему некогда рассиживаться, так как еще есть много дел, и Катя его не задерживала.
Он примчался в цех и сразу успокоился. Станки крутились. Сева зажимал на одном из станков свежую заготовку. Леночка подбежала, поставила новую заготовку, схватила обдирку, блеснула очками, вернулась к отделочному станку, сняла готовую «трубу», снова пустила станок… Она не ойкала, не пугалась, работала ловко, быстро и была серьезная, красная. «Ладно управляется!» - подумал Костя. Он сосчитал готовые «трубы» и задел обдирок, проверил, заправлены ли запасные резцы, убедился, что все в полном порядке, и… почувствовал себя неловко, будто собрался куда-то ехать, но оказалось, что его совсем не ждут.
– Как настроение, безработный командир?
– мимоходом спросил Сева, который, казалось, только теперь заметил Костю.
– Сколько шоколаду достал?
– Сколько надо, столько достал… Думаешь, как полсмены на трех проработал, так уж и король?
– Всегда так можем, - заверил его Сева.
– Помощи не требуем.
– Сева!
– сказала Леночка басом.
– Чего изволите?
– в шутку вытянулся Сева.
– Опять форсишь?
– строго пристыдила она.
– Кто мне обещал? Ты совсем нескромный, ты… все еще не как комсомолец.
– Ладно!
– усмехнулся Сева.
– Я пошутил… Конечно, Малышок, приходится трудновато. На мне рубашка мокрая, вот пощупай.
– После обеда включусь!
– решил Костя.
– Не надо, Малышок!
– взмолилась Леночка, отвела его в сторону и зашептала: - Сегодня пускай мы вдвоем… Мы с Севой стоим вахту на двести процентов… Меня сегодня… в комсомол принимают, а потом, может быть, Севу тоже примут. Я так волнуюсь!
– Она стала еще краснее и сказала: - Мне хочется сделать, как на фронте, чтобы показать, как я… Ну да, мне хочется быть настоящей боевой комсомолкой!
– Она сконфузилась, нахмурилась и призналась: - Ты думаешь, мне не совестно? Катя гораздо слабее, а она самоотверженно работала. В цехе все девушки - орлицы, а я просто… толстая Ойка. Я хочу доказать… понимаешь, хочу доказать, что я для фронта сделаю все, как поклялась… А то я думаю, что я… недостойна комсомола и меня просто так принимают…
Наступила большая минута в жизни Леночки, и Костя почувствовал, что должен ее успокоить, ободрить.
– Глупо ты думаешь!
– сказал он.
– Ты сознательная и для фронта полезная. Ты орлица не хуже других. Тебя в комсомол правильно принимают…
– Ой, ты неправду говоришь!
– обрадовалась Леночка. По-видимому, Сева решил загладить свою недавнюю шутку:
– Ты, Малышок, все-таки думаешь насчет новых «Бушей»?
– спросил он.
– Ясно, думаю.
– А знаешь, что с индюком было? Он только думал, да ничего не делал. Взял и помер…
– Сева!
– грозно сказала Леночка.
– Я ничего… - ответил Сева.
– Вот взялась меня муштровать!
– и подмигнул Косте.
Нужно было по-настоящему думать о дополнительных «Бушах» из ремонтного цеха, нужно было думать о расширении станочного участка за колоннами, но пока некогда было этим заниматься. Имелось совершенно неотложное дело.
Глава третья
Нина Павловна бессильно опустилась на лавочку у ворот гал-кинского дома и закрыла глаза.
– Я немного посижу, - сказала она Косте.
– Теперь все кажется таким трудным… Что ей сказать? Что я услышу от нее?…
– Ты не сиди, - ответил Костя, напуганный мыслью, что если теперь ничего не получится, то не получится уже никогда.
Только сейчас он по-настоящему увидел, как изменилась Нина Павловна за немногие месяцы их знакомства. Густая тень легла на лоб и щеки, глаза запали, а губы стали темными, в уголках рта обозначились горькие складочки; тяжело было смотреть на это лицо, измененное горем.
– Катерина-то ждет, - напомнил он, чтобы вывести ее из неподвижности, оцепенения.
Она вздрогнула, встала и, не оглядываясь, вошла в дом; шепотом поздоровалась с Антониной Антоновной, спросила, как чувствует себя Катя, взялась за ручку двери и обернулась к Косте. Теперь ее лицо было бледным, глаза светились. Может быть, она ждала поддержки.
– Бабушка, сколько времени? Уже темнеет, а никого нет, - послышался слабый голосок из гостиной.
Выпрямившись, Нина Павловна переступила порог.
– Это я, Катя, - спокойно сказала она.
– Как ты себя чувствуешь, девочка?
Костя тоже вошел в гостиную, чтобы на всякий случай быть возле Нины Павловны. Началась длинная молчаливая минута. Она кончилась вздохом облегчения, когда Катя сказала:
– Это ты, Нина? Иди сюда!
В сумерках Костя не различал лица Кати, сидевшей на диванчике, и лица Нины Павловны, которая опустилась на стул возле Кати. Теперь Катя должна была ответить Нине Павловне, как она себя чувствует, но она молчала, и Нина Павловна тоже ничего не спрашивала. Две тени были безмолвны в сумерках. Костя стоял неподвижный, неподвижнее дверного косяка, к которому прислонился. Вдруг Нина Павловна быстро пересела на диван, обняла Катю, прижала к себе и стала целовать руки, которыми Катя закрыла лицо.