Мамин жених
Шрифт:
— Оно взялось известно откуда, — сказала я, — из дореволюционного прошлого.
Директор внимательно на меня поглядела.
— Оно взялось, — ей не понравились мои слова, — из тех современных семей, в которых безгранично уверовали в силу денег. За знания сердобольные и чадолюбивые родители нашли кому платить, только вот за воспитание собственных детей заплатить некому.
— Но мы же не родители, — сказала я. — Мы школьники. И мы хотим помочь своему товарищу. За свои деньги. Тут есть все-таки разница.
— Нет тут никакой разницы, — ответила
— А больше не за что. Вы не знаете Гуркина. Он и от репетиторов спокойно сможет сбежать.
— Я знаю Гуркина, — сказала директор, — но я не знаю, можно ли оплачивать классу репетиторов. Нет никакой инструкции по такому случаю. Соберите-ка собрание, обсудите и решайте всем классом.
Она нам все-таки не очень доверяла. Когда мы уходили, сказала вдогонку:
— Только на этом собрании не должно быть самого Гуркина.
Ночью на меня свалилось дерево с тяжелыми ветвями розовой черешни. Я опять знала, что это сон, что где-то рядом Катерина, Гуркин и Степанчикова, и надо их дозваться, потому что хоть и во сне, но задавить насмерть это дерево меня вполне может. Потом, когда мне полегчало и я очнулась, был уже день, и мама спросила, почему я звала Катерину, Гуркина, Риту, а не ее? Я понимала, о чем она спрашивает, но ответить не могла, опять на меня стало валиться дерево, и я потеряла сознание.
Болела я долго. Температура поднималась за сорок. Однажды, когда я очнулась, то увидела медсестру из школьного медпункта, она плакала и обвиняла себя, что просмотрела начало болезни, кто бы вообще мог подумать, что в таком возрасте — и дифтерит, да еще возвратная форма.
Телефон мама закрывала в шкафу на ключ, когда уходила на работу. Папе выдавался ключ со строгим наказом — не давать его мне. Когда же она оставалась со мной, то вообще не открывала шкаф, даже когда телефон звонил.
— Ты должна сейчас думать, что у тебя нет никакой школы, никаких забот, — говорила мама, — все потом уладится, все нагонишь, а теперь думай о чем-нибудь хорошем.
Я улыбалась, потому что самым хорошим воспоминанием совсем недавно было розовое дерево, которое меня чуть не задавило насмерть.
— Улыбайся, — говорила мама, — улыбайся, моя тыквочка с хвостиком.
Как-то вечером мама сказала:
— Недели две назад приходил Гуркин. Я ему говорю: «Передай на словах или напиши записку, к ней нельзя, инфекционная болезнь».
— А он что?
— Ничего, потоптался и ушел.
Целый месяц меня не было в школе. Только в конце февраля я вошла в свой класс. Кто-то радостно пискнул: «Смотрите!», но писк этот сразу оборвался, его заглушила тишина. Гуркина в классе не было, Рита Степанчикова что-то искала в портфеле. Я прошла к своему месту, бросила портфель на парту и положила руку на плечо своей подруге Рите:
— Где Гуркин, Степанчикова?
Рита дернула плечом, хотела стряхнуть мою руку.
— Почему я должна знать, где он?
— А кто знает?
Тут в класс вошла Катерина. Я не слышала звонка
— Иванникова, убери руку. Что ты вцепилась в Степанчикову?
— Я не вцепилась, Екатерина Савельевна, у меня вопрос. Где Гуркин?
— Гуркин ушел из школы, — сказала Катерина, — ушел сам, никто его не принуждал. — И без всякой паузы: — Я прошу класс проявить сознательность и заботу к Иванниковой, на переменах не устраивать сквозняков, помочь ей наверстать упущенное в учебной программе. — И опять без паузы: — Храмов, к доске.
После звонка я пошла следом за ней. У двери учительской Катерина обернулась и сказала:
— Не рви мне сердце.
— Я все знаю, — сказала я, — было классное собрание. И кто-то на него явился из начальства и объяснил, что класс должен сам помочь Гуркину.
— Никто не являлся, — перебила Катерина, — твоя подруга Степанчикова лучше всех объяснила. Класс пошел у нее на поводу.
Что-то не то говорила Катерина, не могла Степанчикова сбить с панталыку весь класс.
— Класс не корова и не лошадь, как это он пошел у нее на поводу?
— Очень просто, — сказала Катерина, — Степанчикова объяснила: можно деньги выбросить на ветер, то есть на Гуркина, или поехать всем классом на Валдай.
— И они проголосовали за Валдай? Подняли руки, и ни одна из них не дрогнула?
— Никто ничего не поднимал, — сказала Катерина, — голосовали тайно. Раздали бумажки. Каждый должен был поставить знак — плюс или минус. Был только один плюс.
Я глянула в лицо Катерине и впервые поняла, что такое каменное лицо.
— Вот и все, — сказала Катерина, — и больше не рви мне сердце.
«Это мне нельзя рвать сердце, — могла бы сказать я, — это мне после болезни грозит осложнение», но сказала другое:
— Я тоже уйду от вас.
— От меня? — спросила Катерина.
— От всех. Чей же это был тот единственный плюс?
Зазвенел звонок, и Катерина не ответила, вошла в учительскую. А я пошла к двери своего класса. Учитель истории, чей урок сейчас должен был быть, никогда не торопился в класс вместе со звонком. У меня было несколько минут, и я подошла к учительскому столу.
— Степанчикова, — сказала я, — выйди к доске!
Ритка послала мне испуганный взгляд, но не двинулась с места.
— Зайцева, — продолжала я, — ты тоже выйди.
И Зайцева не шевельнулась.
— Человек не всегда звучит гордо, — сказала я, — иногда он звучит с большим вопросительным знаком. Но я не о вас, я о Гуркине. Я знаю, кто тот единственный, кто проголосовал за него. Я знаю даже больше: вы бы все сейчас за него проголосовали. Потому что вы все равно никогда не поедете на Валдай. Там ведь из-за каждого куста будет глядеть на вас Гуркин. И вообще к тому времени, когда настанет лето, вас эта история до того изжует, что каждому можно будет опасаться осложнения на сердце. А Гуркин всю жизнь будет хохотать над вашими минусами. А Зайцева получит аттестат, выйдет замуж и всю жизнь будет вспоминать свой плюс как золотую медаль…