Мамин жених
Шрифт:
Утром по дороге в школу я думаю о Мите. Он никогда не убьет своего отца. И никогда не бросит Манечку. Когда у них родится ребенок, Митя сразу станет веселым, добрым, забудет свои дет-скис обиды и даже простит своего отца. Но я его никогда не прощу, ту «лягушку» буду помнить, наверное, и в старости.
На уроке я шепчу Кларе о вчерашних событиях, о своей встрече с Митиным отцом. Математичка подлавливает меня на самом драматическом месте, когда мы с Нефертити поедаем розовую рыбку.
«Новикова, что такое предел?»
Сначала вопрос кажется мне издевательским. Терпение
«Предел, — отвечаю, — это такая постоянная величина, которую никогда не может достичь величина переменная, как бы ей этого ни хотелось. В общем, разность между пределом и переменной величиной будет всегда меньше любой, даже наперед заданной величины, как бы мала она ни была».
Математичка сражена. Я и сама удивлена, что все это всплыло в моей памяти.
«Вот видишь, — говорит она, — хоть и своими словами, но все правильно».
Ее скупая похвала возносит меня до небес, и я бросаюсь в рассуждения:
— А вот в жизни почему-то предел — величина досягаемая. То и дело слышишь, что кто-то дошел до предела и даже перешагнул его…
— Об этом поговоришь на уроке литературы, — останавливает меня математичка, — садись, Новикова, три.
— Доумничалась? — спрашивает Клара.
А я другой отметки и не ждала. Не надо мне ни четверок, ни пятерок по этому бесчувственному предмету. Предела, видите ли, не существует. Тогда зачем эта переменная величина, как дурочка, стремится к нему? Что это вообще такое — стремиться к тому, чего нет?
На перемене Клара говорит мне:
— Как это можно было оставить у какой-то Нефертити сумку? Да они с Жоржем уже прикончили ее. И тебя еще угораздило с этой розовой рыбкой. Ну зачем ты ее ела?
Я молчу. Клара продолжает возмущаться:
— Рыбки ей чужой захотелось! У тебя что на шее — голова или кочан капусты?
На шее у меня что-то вроде чердака, по которому гуляет ветер. Ну зачем я на самом деле связалась с этой сумкой? Митя когда-нибудь встретится с отцом. «Как тебе понравилась розовая рыбка?» — спросит Сергей Петрович. «А там никакой такой рыбки не было», — ответит Митя. В глазах темнело, земля под ногами качалась от всего этого.
— Клара, — говорю, — может, ты сходишь со мной за сумкой? Что-то мне кажется, что одна я не выберусь из этой истории.
— Выберешься, — отвечает Клара, — а со мной еще больше запутаешься и не извлечешь никакого урока.
Клара умнеет на глазах: «Не извлечешь никакого урока». Да сыта я вашими уроками, дышать уже нечем.
— Ну и правильно, — отвечаю, — вот когда я буду тонуть, ты вытащишь меня или вынесешь из горящего дома. А плестись куда-то за какой-то сумкой — это разве подвиг?
— Обижайся, сколько влезет, — Клара стоит на своем, — и больше не нагружай ни себя, ни меня разными глупостями.
На дверях Нефертити серебрится металлическая тройка. Впервые я гляжу на эту цифру как на знак собственной посредственности. Кот Вася, вошедший вместе со мной в подъезд, поднимает голову и смотрит на меня изумрудными глазами. За дверью голоса,
Дверь мне открыла Нефертити. Я вошла и уставилась на сумку. Никто к ней не прикасался, лицо кудрявой красавицы было в тех же буграх и шишках. А на столе в комнате все та же сахарница и овсяное печенье. Я подошла к столу и опустилась перед Жоржем на колени. Не знаю, как это получилось. Может быть, силы покинули меня, и я рухнула?
— Что это значит, — спросила Нефертити, — ты перепутала Жоржа с римским папой?
Я поднялась, лицо мое пылало.
— Никаких вопросов, — сказал ей Жорж, — лучше поставь чайник, этот уже остыл.
Если бы они знали, как я была перед ними виновата, как любила их в этот час, старенького Жоржа и рыжую, веселую мою Нефертити. Кто бы удержался от вопросов, когда перед ним бухаются на колени? Только эти великие люди.
Нефертити наливает мне чай, и на ее руках бренчат серебряные браслеты. Натруженные работой руки, корсеты уже выскользнули из них, как живая рыба, но много чего в этих руках еще осталось.
— Знаешь, Аня, — говорит она, — на карнавал в Рио-де-Жанейро я бы уже не поехала, но в охотничьем домике где-нибудь на берегу озера с удовольствием бы пожила. Хотя, поверь мне, и дома жизнь прекрасна.
Жорж посмеивается, это такой мужской, снисходительный смех. Спрашивает:
— А на свою родину, в Египет, ты не хотела бы съездить?
Нефертити отмахивается от него обеими руками.
— Не слушай его, Аня. Никто не родился в Египте. Это так переврали в метриках городок, в котором я родилась. А уж из метрик пошло во все другие документы.
— Но тебе нравится, что в паспорте Египет, — никак не отвяжется от нее Жорж, — это сближает тебя с фараонами.
— Подумаешь, фараоны, — отвечает Нефертити, — ничего особенного, обыкновенные цари. Забинтовали их, сохранили, а зачем? Все равно им уже не гулять по своему Египту.
Любой пятиклассник знает про фараонов раз в десять больше, чем они. Ну и что? Есть и другие знания. Например, какие корсеты носили женщины из нашего дома в конце двадцатого века, какие смешные ошибки случались в метриках, с какими тяжелыми сумками подходили к своим бывшим домам беглые отцы.
Я иду в коридор, где в углу морщится кудрявая красавица. Запускаю руку в сумку и вытаскиваю коробку конфет. Сквозь прозрачную крышку просвечивает шоколадное чудо.
— Ты уверена, что мы не грабим Митю? — спрашивает Нефертити.
Я уверена, что не грабим. Того, что осталось в сумке, Мите больше чем достаточно для горьких воспоминаний. И вообще мне кажется, что Митя не примет это подношение. Иначе Сергей Петрович сам бы вручил его Мите. Говорю:
— Этими конфетами угощаю вас я. Митя, возможно, будет недоволен, но он не в счет. Однажды он перешагнул предел: предложил своему товарищу поцеловать лягушку. А сегодня это сделала я. Предел иногда надо перешагивать, хотя наука утверждает, что это невозможно. Я хотела сегодня во всем этом разобраться, но схлопотала, как обычно, за свое умничанье тройку…