Мамины рассказы
Шрифт:
Обучение Роберта было перековеркано войной. Женя окончила семилетку в чёрноярской школе и захотела учиться дальше. Мама поддержала её. Десятилетка была в райцентре Новая Ляля. Мама с папой сняли угол для Жени, заплатили за жильё, привезли продуктов (картошки), оставили денег у хозяйки для карманных расходов Жени. Дальше со слов Жени. Спать Женю пристроили в коридоре на сундуке, но у этого сундука крышка была закруглённой (как тут не вспомнить наш семейный большой красный сундук с плоской крышкой, правда, по длине он тоже не дотягивал до длины спального места), спать на нём было очень неудобно, постель скатывалась. Деньги, оставленные для Жени, хозяева прикарманили себе. Но не это было главным. Договаривались родители с хозяйкой. Самое страшное, что у мужа хозяйки были свои виды на Женю, ей уже было 17 лет, и он без обиняков ночью полез к ней. Каким-то образом она отбилась от него, но спать, жить там стало страшно. Родители были далеко, учителей Женя толком ещё не знала. Что делать, как быть дальше? Поговорила с одноклассницами: проблема разрешилась просто - при школе был интернат, Женя переселилась в интернат. На следующий год Лене уже было проще, её сразу определили в интернат. Я
Я родился в год смерти Сталина. Мама рассказывала, что в стране, в одном из самых отдалённых от центра посёлков народ искренне плакал, плакали мои старшие сёстры, плакала мама. Возможно, люди верили в Сталина, как в последнюю надежду, как в доброго царя-батюшку, каким Сталин фактически и был (в смысле царём, только без права наследования престола). Плакали, не понимая, что умер вождь, от которого в первую очередь зависело и темпы коллективизации, и как её проводили, и истоки причин Голодомора, и уничтожение военного комсостава накануне войны и очень многое ещё. От которого зависело и отношение к "малым" народам Советского Союза, которые попали в зону войны, отношение к миллионам наших граждан, кто попал в плен, кто "не так жил" в оккупации, кого вывезли в Германию.
Еще хочу привести мамин рассказ о том, как я родился. Родиться меня угораздило сразу после главного праздника в СССР "Великой Октябрьской социалистической революции". То бишь девятого числа рано утром мама меня родила в сельской больнице. А на праздники больницу не топили (отопление печное). Роды принимала медсестра-акушерка Елена Яковлевна (врача в больнице на Чёрном Яре не было, а акушерка была). Она меня забрала от мамы, запеленала и положила на подоконник, другой мебели в палате не было. Наверное, мне всё это не понравилось, и я захныкал. Мама попросила:
– Дайте мне сына.
– Нельзя. Вы должны отдохнуть. А вдруг Вы его задавите, - отказала Елена Яковлевна.
– Ну что Вы? Он у меня седьмой. Не задавлю.
Так меня вернули маме. (Но после этого рассказа у меня закралось подозрение, я часто болел, и практически всегда у меня была острая боль в одном и том же месте груди: может, все мои болезни были последствием этого пребывания на подоконнике?)
В 1955 году заканчивался срок ссылки (у мамы). Родители захотели назад на Украину. Роберт к этому времени работал, и уже женился. Жена Муза была старше его на два года, работала учительницей младших классов в посёлке. Она даже написала письмо в ЦК комсомола, можно ли ей, комсомолке, дочери участника войны, выйти замуж за немца. ЦК не возражал. Мама с Робертом летом в июне 55-го поехали на Украину в село Старые Кодаки присмотреться. Из Черного Яра в Старые Кодаки переехала семья Фоссов, тоже немцев. Рядом со Старыми Кодаками ниже по Днепру есть посёлок (село поменьше) Днепровское, в котором тогда жило много немцев (да и сейчас много живёт), в народе посёлок называют Ямбург. Но знакомых у нас там не было, мы не стали селиться там. Чем ещё маме запомнилась эта поездка: тогда в селе выпал снег, в июне (!).
Назад на Украину. Дом, в котором я вырос.
Летом 56-го года мы всем нашим "колхозом", мама с папой, шестеро детей да Роберт с Музой и первым маминым внуком Сашей (в честь отца, точнее, отчима Музы) переехали на Украину в историческое для Украины место село Старые Кодаки. Это село стало моей фактической малой Родиной, я в нём вырос.
56 год получился каким-то рубежным годом. Лена окончила десятилетку в Новой Ляле. Эмма окончила семилетку на Чёрном Яре. Коле в этом году надо было идти в первый класс. Женя успела отработать год учительницей в чёрноярской школе (с десятилетним образованием её взяли учительницей).
Маршрут: вначале надо было добраться до Свердловска. Из Чёрного Яра на санях летом добирались до железнодорожной станции. Что собой представляли сани: из толстых брёвен сколачивали полозья, две пары по три бревна, сверху поперечными уже тонкими стволами устраивали настил саней, на котором укладывали пожитки, размещались пассажиры. Сани тащил трактор, прямо по грунту, по траве, по водным прогалинам. За время движения полозья стирались, если не хватало трёх брёвен, в лесу рубили новые "полозья" и продолжали движение дальше. (Таким же макаром и в 45 году добирались на Чёрный Яр, с ночёвкой в посёлке Шиянка.) На станцию (наверное, Лобва, а может что-то и поменьше) добрались к вечеру. Все свои пожитки сложили на перроне. Ночью старшие по очереди дежурили у вещей, младшие разместились в станционном здании (на "вокзал" оно не тянуло). Только Муза с Сашей, ему было чуть больше полугода, да ещё прихватив меня, попросилась у кого-то переночевать. Уже по железной дороге ехали в Свердловск. (В 1991 году, в преддверии развала Советского союза, мы с сестрой Ириной съездили на "свою родину": поездом и автобусом мы добирались из Свердловска до Чёрного Яра целые сутки.) Потом поезд Свердловск - Москва, затем Москва - Днепропетровск. Основные габаритные грузы отправили контейнером. В поездах у каждого из нас была своя ноша. У меня был собственный (наверное, на пару с сестрой) горшок. В дороге я заболел (в будущем практически все мои переезды на относительно большие расстояния выливались в заболевание, или, как минимум, повышение температуры). Из Днепра папа с Робертом наняли грузовую машину, которая перевезла всех нас в Старые Кодаки. Выгрузили нас на колхозном току в самом начале села. Вещи сложили в большой сарай, точнее, это был своего рода большой навес для высохшего зерна, стены без окон и широкие проёмы вместо дверей. Сарай был пустой, уборка еще не началась.
К тому времени наши знакомые Фоссы, на чью помощь мама рассчитывала, уже уехали из села, и нам пришлось искать хоть какое-нибудь жильё. Нас пустила пожилая пара Таран (пожилая, в данном случае, условно; с их внуками мы с Колькой учились в школе). Низкий поклон им. Скорее всего, они построили себе новый дом, а старый был свободен, у детей были свои дома. Чуть позже родители купили дом практически в центре села (с покупкой вышла нехорошая история, но это другая история). На нашей улице было правление колхоза (оно очень скоро переехало в новые здания вверх по селу), почта, немножко в стороне амбулатория и, напротив дома, старая школа. В селе ещё было одно здание школы, новой, 1914 года постройки. Первых два класса в школу я ходил через дорогу в буквальном смысле.
Наш дом был глинобитный (из глиняного самана), мазанка, с маленькими окнами (одинарными - тогда это было нормой), крытый соломой. Солома от времени обветшала, местами просто сгнила, даже относительно небольшие дожди выливались в струйки воды с потолка: подставляли вёдра, тазики - собирали воду. В доме была одна большая верхняя комната, одна поменьше нижняя, наверное, нежилая по назначению, там не было печки, а печка в средней комнате нижнюю комнату не обогревала. Средняя часть состояла из комнаты буквой "Г", в которой была печь, и ещё квадратная комната или сени (для сеней это помещение было чересчур большим), которая дополняла букву "Г" до квадрата. В данном контексте слова "верхняя", "нижняя" определялись направлением улицы: она спускалась сверху от полей вниз к Днепру и заканчивалась яром (кручей) к реке. Я так подробно описываю план дома, потому что мне и сейчас невдомёк, как орава из одиннадцати человек разместилась в нём. Роберт со своей семьёй занял нижнюю комнату, к зиме там сложили печку. Все дети каким-то образом разместились в верхней комнате. Спали первое время прямо на полу. Во дворе к оставшемуся стволу дерева прибили умывальник и летом мы умывались на улице: нас было много и от воды у ствола выросли ветки - оказалась дичка-шёлковица, мы несколько лет ели её небольшие ягоды. Сада как такового не было, была одна абрикоса с почти белыми абрикосами, да ещё четыре груши. Две обычные груши с достаточно большими сладкими плодами (прошло 50-60 лет, а эти груши продолжают плодоносить и сейчас), и два очень высоких дерева с толстыми стволами, что рук не хватало для обхвата, груши-дички, с плодами размером с вишню. Я любил залазить на высокое дерево и разглядывать открывающуюся панораму: близлежащие кручи, дома на другой стороне кручи, левый берег Днепра с трубами Приднепровской электростанции (к тому времени, когда я стал залазить на верхушку дерева, трубы станции уже "выросли", и их с каждым годом становилось больше). Посёлок Чапли по соседству со станцией, и на горизонте далёкий и близкий одновременно Днепропетровск, который вечерами зажигался огнями. У нас долго не было своего сада. И мы маленькой такой компанией ходили к односельчанам покупали вишню (своих вишен не было), рвали с деревьев, а съеденные ягоды нам доставались бесплатно - ешь от пуза. Для нас, малышей, это было объеденьем. Ведь оплачивали вишню, которую нарвали. Свои вишни, яблони папа посадил во второй половине 60-ых годов. Потом ещё добавили черешни, колированные абрикосы, шелковицы.
Большим преимуществом в покупке дома был большой огород на тридцать соток, точнее, вначале было больше. Вся наша земля состояла из участка при доме, с деревьями, где садили овощи, и вторая большая часть за небольшой межой, которая защищала дом от воды талого снега с огорода. На этой части садили картошку (садили много на нашу большую семью), кукурузу, другие овощи. Вручную вскапывали огород возле дома, причём с малых лет: к первому классу школы все дети в селе умели хорошо копать. Вторую часть огорода пахали. Вначале папа в колхозе брал коней, плуг, бороны - всё это привозил на телеге. Вначале сам пахал, потом бороновал. А ещё перед пахотой, за несколько дней до этого, разбрасывал навоз по участку: весной, по мокрой земле это было тяжёлой работой. Наверное, со временем, в колхозе-совхозе не осталось коней, а с ними и плуги и бороны пошли под трактора, а не для коней. Один год или пару пахали цыгане, за деньги. Но цыгане - кочующий народ. Последнюю их стоянку табором возле села (жили они в шатрах) я помню, когда уже учился в школе. Запомнилось, что у барона был телевизор. (Вообще-то, правильно по-цыгански говорить "баро", а слово "барон" используется, как более понятное, известная оперетта "Цыганский барон".) На замену конной вспашке пришли трактора, а точнее, трактористы. Причём, работавшие в основном не в совхозе, как можно было бы ожидать, а в "Зеленстрое" из города. Наступала горячая пора: надо было пригласить тракториста к себе, все стремились вспахать пораньше. Неплохой "бизнес" для тракториста, при этом он должен был поделиться со своим начальством за использование трактора. Такая деятельность была вне закона. Если бы у наших идеологов хватило ума легализовать всё это, то общество только выиграло бы. Официально провозглашались одни идеи, принципы, законы, а жили люди по другим, своим.
В начале 60-ых годов (может раньше) нам "отрезали" огород: было принято постановление, по которому ограничили размер приусадебного участка, не больше тридцати соток. Полоса вдоль огорода до кручи пустовала (запретили использовать). Даже сад посадить там было нельзя. Сельских жителей вовсю пытались отлучить от земли, эдакий источник частной собственности. Компартия во времена генсека Хрущёва надеялась, что колхозы, совхозы полностью обеспечат продуктами весь советский народ, и людям не надо будет вести своё приусадебное хозяйство. Пройдёт совсем немного лет, и мы все будем спасаться от голода кукурузным хлебом. Нет, голода не было, но в очередях за хлебом мне пришлось постоять немало. Да и кукурузный хлеб не пришелся по вкусу.