Мамка-кормилица
Шрифт:
— Какой типъ… Русская красавица… — пробормоталъ статскій. — Говорятъ, въ Петербург нтъ здоровыхъ женщинъ… А это что? Вдь ужъ тутъ безъ прикрасъ, безъ притираній…
— Грха стоитъ… — отвчалъ офицеръ.
— Барышня, можно мн въ мелочную лавку зайти купить булку съ черной патокой? — заискивающе спросила у бонны Еликанида.
— Зачмъ? Съ какой стати? Вдь ты сыта…
— Пища-то у насъ, барышня, такая… Все одно и одно… Супъ жидкій… Ложкой ударь — пузырь не вскочитъ.
— Теб даютъ то, что полезно для молока и не
— Ахъ, барышня! Пожалйте тоже и мою жизнь. Глупа была, сунулась…
— Иди, иди… Входи-же въ подъздъ…
Он стояли ужъ у своего подъзда.
— А оршковъ кедровыхъ можно? Я попросила-бы швейцара нашего купить.
— Входи, теб говорятъ! Дома у Катерины Васильевны объ этомъ спросишь. Передай Шурочку швейцару. Онъ ее внесетъ наверхъ.
Он вошли въ подъздъ и стали взбираться по лстниц. Швейцаръ впереди ихъ несъ на рукахъ двочку.
IV
Бонна-фребеличка мадемуазель Бейнъ очень обидлась, что кормилица Еликанида сочла ее за ровню себ и настолько фамильярничала съ ней, барышней Бейнъ, что даже предлагала прокатить ее по Невскому на свой полтинникъ.
«По своей наук я могу даже не бонной быть, а гувернанткой при маленькихъ дтяхъ, а она, эта деревенская двка, предлагаетъ мн вмст съ ней надувать моихъ хозяевъ и хать съ ней кататься», — разсуждала бонна, вернувшись домой, и сейчасъ-же пожаловалась встртившей ихъ въ прихожей Екатерин Васильевн, бросившейся къ Шурочк, поднявшей ее на руки и воскликнувшей:
— Нагулялась-ли ты, моя прелесть? Нагулялась-ли, жизненочекъ мой?
Екатерина Васильевна долго цловала раскраснвшееся отъ легкаго мороза личико дочурки и, наконецъ, тревожно спросила бонну:
— Не долго-ли вы, однако, гуляли, мадемуазель? Я сказала, что можно выйти на воздухъ на двадцать минутъ, но на часы-то не посмотрла, когда вы ушли.
— Да вдь съ мамкой не сообразишь, — отвчала бонна, принимаясь раздвать Шурочку. — Зовешь ее домой, а она упрямится и не идетъ.
— Отчего? что такое? — тревожно задала вопросъ Екатерина Васильевна и обернулась на мамку, но та уже ушла къ себ переодваться.
— Ужасно непозволительно себя ведетъ на улиц. Перемигивается со встрчными солдатами. И даже отвчаетъ на ихъ дурацкіе грубые комплименты.
— Да что вы! Да какъ-же она сметъ? Ну, тогда нужно давать вамъ въ провожатые Павла. Вдь прежде съ Еликанидой этого не было, вы не жаловались.
— Всегда было… Но сегодня изъ рукъ вонъ. Вдругъ говоритъ мн: «подемте, говоритъ, барышня, кататься по Невскому. Я васъ на свои деньги прокачу, а барыня не узнаетъ!»
— Это она вамъ говоритъ? — ужаснулась барыня. — Она посмла?
— Да. И чуть въ мелочную лавку за булкой съ патокой отъ меня не убжала.
— За булкой съ патокой? Ахъ, мерзкая тварь! Вдь конфетами кормлю, лучшими конфетами. Шоколадъ у ней со стола не сходитъ.
— Солдатъ какой-то
— Ея знакомый, вы говорите? Боже мой! — пришла въ ужасъ Катерина Васильевна. — Надо будетъ Базилю сказать, когда онъ вернется со службы. Солдатъ знакомый! Кататься съ солдатомъ по Невскому!
— Да не съ солдатомъ, а со мной, Екатерина Васильевна.
— Все равно, ей нужно задать гонку. А мужъ пусть еще строже поговоритъ съ ней. Казаться по Невскому! Бдный Мурочка! Какое посл этого у мамки можетъ быть для него молоко! Нтъ, надо вамъ давать въ провожатые Павла. Непремнно надо Павла, а то, пожалуй, и въ самомъ дл удетъ куда-нибудь кататься съ солдатомъ. Вдь она дура, совсмъ дура… Лицомъ-то только красива, а сама глупа, какъ пробка… Ее только помани… Бдный ребенокъ! Я про Мурочку… Вотъ слди посл этого за его здоровьемъ по всмъ правиламъ гигіены, убивайся! Ахъ, какъ вы меня разстроили, мамзель, этимъ сообщеніемъ! У меня даже руки трясутся и закружилась голова. Фу! Дайте мн мой спиртъ. Пожалуйста.
Екатерина Васильевна опустилась въ гостиной на мягкое кресло и взялась обими руками за голову, блеснувъ десяткомъ брилліантовыхъ колецъ. Былъ поданъ спиртъ. Бонна ужъ и сама была не рада, что разсказала барын о катань по Невскому.
— Ахъ, какъ въ голову ударило! Несчастный Мурочка! — говорила Екатерина Васильевна и ужъ блеснула слезами на глазахъ. — А мамку я разнесу сейчасъ… Боже мой, не послать-ли за докторомъ?
— Но вдь ничего-же не случилось, Катерина Васильевна, — утшала хозяйку бонна. — Я не допустила.
— Солдатъ… прохожіе… перемигивается съ ними… Булка съ патокой… Боже мой… Вдь у ней отъ одного этого можетъ уже испортиться молоко. Она волнуется, ей всякое волненіе вредно. Конечно, Мурочка для нея чужой ребенокъ, но все-таки она обязана… Дайте мн валерьянъ.
— Успокойтесь, Катерина Васильевна… — говорила хозяйк бонна, подавая капли. — Конечно, напрасно я вамъ и сказала-то.
— Обязаны говорить… непремнно обязаны. Нтъ, надо послать за докторомъ. Пусть онъ осмотритъ и Мурочку, и мамку. Надо предупреждать болзни. Боже мой, и какія хлопоты, какая возня съ этой мамкой! Пошлите Павла за докторомъ.
— Екатерина Васильевна, да вдь Еликанида не разговаривала съ солдатомъ, а только отвтила ему двумя-тремя какими-то глупыми словами.
— Еще-бы она съ нимъ разговаривала или обнималась!
— Оставьте доктора-то. Зачмъ докторъ? Вдь въ сущности это пустяки…
— Какъ пустяки? Нашъ ребенокъ, а вы говорите: пустяки! — огрызнулась Екатерина Васильевна. — Для васъ пустяки потому, что онъ не вашъ, а для насъ съ мужемъ не пустяки… Нтъ, я сейчасъ буду телефонировать мужу на службу! Пусть онъ что хочетъ длаетъ. Пріхать ему сейчасъ трудно, у него сегодня докладъ въ четыре часа у министра, но можетъ быть онъ распорядится пригласить даже профессора Ивана Павлыча.