Man and Boy, или История с продолжением

Парсонс Тони

Мне сразу же представилась картинка из ее детства. Вот она десятилетняя сидит перед телевизором в какой-то маленькой квартирке, кондиционер включен на полную мощность, а у ее мамы слезы наворачиваются на глаза при виде того, как Фред кружит Сид на Левом берегу. Ничего удивительного, что она выросла настоящим романтиком. Нет ничего удивительного и в том, что она последовала в Лондон за каким-то уродом.

— Рассказать тебе о наших фирменных блюдах? — предложила она.

Она была такая славная, что мне захотелось поговорить с ней о Хьюстоне и старых мюзиклах

и обо всем, что у нее произошло с тем мужчиной, который привез ее в Лондон. Но вместо этого я тупо уставился в свои макароны и заткнулся. Уже надолго.

Я просто не хотел, чтобы кто-то из нас начал думать, что я всего лишь очередной урод.

* * *

Джина уехала, и все же она по-прежнему присутствовала везде. Дом был полон компакт-дисков, которые я в жизни не стал бы слушать. В основном это была сентиментальная музыка о потерянной и вновь найденной любви. Здесь же оставались ее книги, которые я лично в жизни не стал бы читать — о женщинах, пытающихся найти себя в мире, полном испорченных мужчин. И, конечно, я постоянно натыкался на вещи, которые никогда не стал бы носить. Я имею в виду огромное количество изящного нижнего белья.

И еще в нашем доме чувствовалась большая любовь к Японии. Куча книг о Японии. Все классические тексты, которые она заставила меня прочесть: «Черный дождь», «Розовый самурай», «Босоногий Ген», «Шелк и солома» и, разумеется, старенький потрепанный экземпляр «Снежной страны». Единственное, что мне удалось прочитать. Она тогда еще сказала, что я обязательно должен его одолеть, если вообще хочу хоть что-то понять.

Это были вещи Джины, и мое сердце разрывалось каждый раз при одном их виде.

Каким-то образом мне нужно было от них избавиться.

Я, конечно, не мог даже допустить мысли о том, что их придется выбросить. Но если уж кто-то от тебя уходит, он должен позаботиться и о том, чтобы забрать с собой все свое барахло. Потому что как только я видел кассету Лютера Вандросса, или роман Маргарет Этвуд, или книгу о Хиросиме, я чувствовал, что начинаю задыхаться от горя. И вот моему терпению настал конец.

«В этом она вся, — думал я, — с ее мечтами о бессмертной любви и независимости, добытой тяжким трудом. Вот она, Джина, которая могла спокойно приноровиться и к непреклонной постфемистической мысли Наоми Вулф, и сладким пустым словам Уитни Хьюстон».

Такова уж она была, моя Джина.

И тогда я принялся в отчаянии запихивать все, что она после себя оставила, в мешки для мусора. Первый вскоре оказался полон. Неужели эта женщина никогда ничего не выкидывала? Я вернулся в кухню и прихватил с собой целый рулон сверхпрочных пластиковых пакетов.

Когда я покончил с ее книгами в мягких обложках, полки стали напоминать рот с выбитыми зубами.

Одежду выбрасывать оказалось значительно проще, потому что ее не нужно было сортировать. Вскоре ее часть гардероба была пуста, если не считать шариков от моли и проволочных вешалок.

Мне заметно полегчало.

В поте лица я рыскал по дому, фанатично очищая его от следов ее присутствия. Все эти японские репродукции со времен, когда она еще не была замужем. Картина, которую она купила на Антигуа, когда Пэт был еще младенцем. Розовая бритва на краешке ванной. Пара ее любимых видеокассет. Свадебная фотография, на которой она по-прежнему кажется мне самой красивой девушкой в мире, а я улыбаюсь, как обалдевший от счастья придурок, которому слабо поверить в то, что это именно ему так повезло.

Все это теперь лишь никому не нужный мусор.

Наконец я заглянул в корзину с грязным бельем. Среди пижам Пэта с картинками из «Звездных войн» и моих выцветших джинсов «Кальвин Кляйн» обнаружилась старая футболка, в которой Джина любила спать. Я присел на ступеньку лестницы, держа в руках эту футболку и размышляя над тем, в чем же она спит теперь. А потом бросил и ее в мусорный мешок.

Просто поразительно, как быстро можно убрать свидетельства чьей-то жизни из своего дома. Как много времени требуется, чтобы оставить в доме свой след, и как мало, чтобы напрочь стереть его.

А потом я провел еще несколько часов, выуживая все это обратно из мешков и аккуратно раскладывая и развешивая одежду, диски, книги, репродукции и все остальное на те же места, откуда их недавно взял.

Потому что я скучал по ней. Я тосковал по ней, как ненормальный.

И я хотел, чтобы все ее вещи были в том же виде, в каком она их оставила, чтобы они ждали ее, если ей когда-нибудь захочется вернуться домой.

12

При посещении супермаркета мне пришлось испытать нечто, напоминающее легкий приступ паники.

Нет, ничего серьезного, ничего серьезного. Просто я внезапно увидел себя со стороны: мужчина, чья семья разлетелась на куски, еще имеет наглость делать покупки там же, где кормятся счастливые семьи. Я почувствовал себя мошенником и самозванцем.

Казалось бы, то, что в восьмом проходе между контейнерами с продуктами меня окружали сплошь гротески: женщины с татуировками, мужчины с серьгами, дети, одетые как взрослые, и взрослые, одетые как дети, — должно было бы меня утешить. Но не утешило.

Когда я подошел к кассе, пот катился с меня градом. Меня лихорадило, мне хотелось поскорее выбраться оттуда, я задыхался, и когда сонная девушка-подросток за кассой протянула мне сдачу, лениво почесывая колечко у себя в носу, готов был закричать, или разрыдаться, или сделать и то и другое одновременно.

Я вылетел из супермаркета на свежий воздух, и как раз в этот момент от сумки, в которой лежал ужин для Пэта, кота и меня, оторвались ручки, и все мои покупки вывалились на тротуар.

У Джины хозяйственные сумки почему-то никогда не рвались. В течение семи лет мы вместе выбирались в супермаркет за покупками по субботам, и я ни разу не видел, чтобы сумка, которую она наполнила, дала течь. Но, возможно, Джина не покупала столько замороженных блюд для микроволновой печи, сколько я. А они такие тяжелые, что весят, наверное, целую тонну.