Мандариновый год
Шрифт:
– То, что я тебе предлагаю, хорошо, – продолжал мирно Алексей Николаевич. – Квартира – конфетка…
– Чего ж ты сам? – Анна почти восхищалась собой, что так ловко и правильно ведет игру, и даже жалела его, дурачка, у которого так все открыто, подставлено, что хочешь с ним делай…
– Понимаешь… Это квартира ее мужа… Все его руками… Мне там тяжело.
Еще бы!
– А мне в квартире чужого мужа будет легко?
– А ты сделаешь ремонт!
– А ты? Почему ты не сделаешь ремонт? – Анна встала с чашками и смеялась, глядя на него, но не зло, а насмешливо, и он почувствовал себя побитым, потому что, как не анализируй ситуацию, а она,
– Ты забываешь, что квартиру давали мне и моей матери…
– С этого мы уже начинали, – ответила Анна. – Ты стареешь, глупеешь с этой женщиной, ты становишься посмешищем.
И она вышла из кухни. Он остался сидеть над чашкой. Болела, ныла спина, видно, неудобно он сидел, хотелось вернуться в кабинет и лечь, но надо было торопиться на работу, и в передней они столкнулись с Анной, натягивая плащи. Потом она переобувалась и машинально ухватила его руку, и он вдруг почувствовал острое раздражение против нее. Чуть не сказал: «Чего хватаешься?» – но сдержался и ощутил вчерашнюю тошноту.
– Как ты не понимаешь, что вместе мы уже не сможем! – сказал он ей.
– Уходи же, уходи! – ответила она, но было неясно, торопит ли она его на работу или отвечает на его слова весьма определенным ответом.
Было у Анны необъяснимое ощущение: еще чуть-чуть и вся эта история кончится. И она благодарила Бога, что ни с кем в школе о своих домашних делах не делилась. Намекнула подруге, учительнице черчения, что, мол, не принесла им квартира счастья, вроде бы хуже стали жить, на что та ответила, что в семейной жизни вообще нет понятия «хорошо», а есть понятие «терпимо», и что теперь, когда половина мужиков – пьющие, никто ее, Анну, не поймет, так как все знают: Алексей рюмку, две – не больше. И не бабник. «Не бабник же?» – строго переспросила подруга, глядя Анне прямо в глаза.
– Да Господь с тобой! – ответила Анна. И не солгала.
То, что у него с этой корректоршей, идет по другому ведомству. Его заарканили. Отличие женщин от мужчин, может, даже главное отличие, в том и состоит, что они арканятся с превеликим удовольствием. Эта женщина и сопротивляется, и комплексует, и убегает рысью, прытью, галопом, эти же идут прямо, на первое «Куть! Куть! Куть!»
Вот его позвали, он и пошел. И если бы у нас было принято, как в Европе, иметь параллельные связи и ей, и ему, то ничего бы не было вообще. Но мы же Россия! У нас всегда все остро, будь то общественная жизнь, будь личная. Все на пределе, все на нерве.
Анна пожалела – немного правда, ведь и ее бы это коснулось – о том времени, когда за такие вещи запросто могли выгнать из партии. Это, конечно, крайность, но что-то в ней было. Какая-то узда для безвольных и бесхарактерных, как Алексей. Теперь все не так. Она это поняла, когда сходила в райком: инструкторша ее возненавидела именно за то, что она пришла по такому поводу. Европейский стиль работы! Ну и пожалуйста! Она сама все сделает. И в первую очередь она покроет клеенкой – видела красивую такую в желто-синих квадратах, а каждый квадрат в коричневой двойной рампе, – так вот она оклеет такой клеенкой в кухне пол.
Пусть он видит, что она не собирается двигаться с места. И палас большой закажет на дощатые полы, той самой родительнице. И чем лучше у них будет в квартире, тем труднее ему будет уйти. Он ведь прав. Он прирос к стенам. Интересно, а если бы
Во-первых, свекровь. У, какая у нее была свекровь! Из первых комсомолок. Она бы не чикалась, она бы все поставила на свои места сразу. Мысль же – хорошо бы, мол, оказаться сейчас в той двухкомнатной квартире, но без всех ее нынешних проблем – в мозгу почему-то не задержалась. И Анна заметила это и несколько удивилась, но тут же, разобравшись в этом странном на первый взгляд феномене, сделала вывод: Алексеева история преходяща, как бы она ни кончилась, а хорошая квартира вечна. Ну не вообще, конечно, вечна, а для одной хотя бы человеческой жизни. Хорошо, когда стены стоят, высокие, кирпичные, три двадцать высотой.
Уже когда подходила к школе, пронзительная, острая мысль пришла вдруг неожиданно: а если он все-таки уйдет? Она же сама ему все время долдонит: уходи, уходи! Надо будет с этим «уходи» поосторожнее.
А Вика нашла деньги. Лежа ночью без сна, она все вспоминала эту торопливость, с какой Алексей убежал, когда она предложила ему остаться. Ведь она же сейчас рискует большим: во-первых, о женщине всегда хуже говорят, во-вторых, срок кандидатский у нее кончается, мало ли какой фортель выбросит его корова? А он убежал… Когда у них все начиналось, она не думала ни о чем серьезном, так, связь, и все. Она после Федорова во все эти дела бросалась как в омут. А потом он таксе встретил в доме отдыха, ошалелый какой-то. Бормотал, что жить без нее не может, про какие-то «бурые самолеты» рассказывал и спрашивал: «Ну как я мог без тебя, как?»
Вот тогда у нее стали развязываться узлом завязанные после Федорова нервы. Она лежала на песке, плыла в море, стояла под душем, грызла яблоко, делала маникюр, пила вино и все говорила, говорила, говорила Федорову одни и те же слова: «Видишь? Видишь? Видишь, как я нужна… А ты думал ты один; взял и ушел? Ты посмотри на него, посмотри, красивый мужик, не то что ты… Нос шляпочкой…»
Он ее вылечил, Алексей. Спас от чувства неполноценности. И она тогда сказала себе: «Я сделаю для него все, чего он захочет».
Он захотел многого: «Выходи замуж». Это «многое» у нее было, и никто на это многое не покушался. Все ее разовые поклонники приходили, чирикали: «А у тебя, Витуся, клево! Молодец Федоров! Это его дизайн?» Алексей же стеснялся этого чертового дизайна, он не мог в нем долго находиться, не мог в нем жить, поэтому убегает от нее вечерами, не остается. И как бы не было ей горько, а ценит она в нем эту неспособность расположиться в чужом, как в своем. По нынешним временам это уже нечто рудиментарное, такая совестливость. Придя к мысли, что спасение их, как ни крути, а в деньгах на машину, она стала перебирать, к кому можно еще обратиться, и как не гнала она от себя вариант под названием «тетка», а пришлось-таки на нем остановиться.
…Старая семейная вражда разделила сестер во времени на двадцать лет. Матери Вики было тогда двадцать три, а тетке двадцать восемь, и был это сорок второй год. Должна была родиться Вика, а тетка строго судила за это сестру. Нашла время и час! И хоть бы некому было сделать аборт – было кому! В лучшей по тем временам клинике сделали бы будь здоров, с анестезией. Тетка говорила – так пересказывала Вике мать уже потом: «Как можно награждать – чувствуешь, какое слово? – воюющее государство лишним ртом?»